Слабость политического мировоззрения старого инженерства существенно облегчила работу Пальчинскому. Пожалуй, с Рамзиным они возились дольше всего в силу принятия им советской платформы и идеи теплофикации. Другие старые инженеры, в силу их примыкания к идеям меньшевиков, эсеров и даже кадетов, вербовались еще легче, в силу их активного неприятия советского строя, о чем они откровенно заявляли в суде.
Группа из Пальчинского, Хренникова и Рабиновича сложилась очень быстро за счет того, что они явно друг друга хорошо знали и у них были общие интересы. Как уже говорилось, все они очень много потеряли во время революции. Постепенно они обросли сторонниками и помощниками.
Конечно, на процессе «Промпартии» ведущее место занимали вопросы подготовки интервенции и связанные с этим переговоры с заграничными эмигрантскими организациями, в первую очередь с «Торгпромом». Однако в объяснениях и показаниях подсудимые раскрыли и свои методы вредительства в планировании, с помощью которых они намеревались ввергнуть народное хозяйство в кризис как раз к моменту планируемой интервенции.
Первоначально «Инженерный центр» в 1926 году занимался главным образом сохранением имущества старых владельцев, торможением развития конкретных предприятий, передачей информации, а также работой по предоставлению капиталистам концессий на особо выгодных условиях. Однако в связи с тем, что весной 1927 года заграничные круги сделали ставку на интервенцию в СССР, перед «Инженерным центром» была поставлена другая задача – затормозить развитие всего народного хозяйства в целом и по возможности ввергнуть его в кризис, особенно в угольной, металлургической промышленности и на транспорте, что должно было облегчить поражение Красной Армии и успех интервенции.
Руководство «Инженерного центра» принялось вербовать работников Госплана. И. А. Калинников показывал на процессе: «В 1927 году, как Хренников мне сказал, вопрос о переходе с конкретного вредительства на плановое уже усиленно занимал круги «Инженерно-технического центра». Ему было необходимо привлечь центральную фигуру из Госплана Союза, через которую проходили бы ответственные планы по промышленности. Вот почему Хренников обратился ко мне с предложением принять более близкое участие в «Инженерном центре»[28].
То же самое говорил и Рамзин: «Шли разговоры о создании своего инженерского госплана, который должен корректировать в соответствии со взглядами и убеждениями инженерства ту экономическую политику, которую проводит Советская власть. Говорили о том, что, помимо официального Госплана, нужно иметь свой инженерский госплан, через который и следует влиять на экономическую политику, проводимую Советской властью, путем, во-первых, вербовки ряда членов из официального Госплана и проведения через них своей политики»[29].
Собственно, такими агентами «Инженерного центра» в Госплане стали Калинников, Чарновский и Ларичев. В некотором роде они собирались использовать Госплан в качестве инструмента для проведения своей политики, как показал Чарновский 29 ноября:
«Чарновский. Я участвовал в обсуждении этой директивы. Сначала она должна была быть представлена на одобрение Госплана, его промышленной секции, а потом на утверждение.
Председатель. То есть под видом решения госплановской секции провести свою директиву?
Чарновский. Да»[30].
Основная работа была сосредоточена в угольной, металлургической промышленности и на транспорте. К началу первой пятилетки Донбасс был главным источником топлива для южного, центрального и ленинградского промышленных центров, от которых зависело все машиностроительное производство, в частности производство вооружений. «Инженерный центр» поставил задачу сокращения поставок топлива и металла, создания топливного и металлического дефицита.
Надо сказать, что вредители действовали весьма изобретательно. Например, в сокращении использования местного топлива: торфа и бурого угля они не удовлетворились сокращением добычи торфа до 15 млн тонн на конец первой пятилетки, как показывал Рамзин. Была также развернута дискуссия о соотношении местного и дальнепривозного топлива, которая раздувалась намеренно, причем члены «Инженерного центра» защищали взаимоисключающие позиции. Размин показал: «Были две постановки вопроса. Одна заостряла вопрос о местном топливе, давая возможность отодвигать проблему связи Юга и Северо-Запада и Юга и ЦПО. Вторая постановка шла, наоборот, в пользу преувеличения донецкого топлива, она производила своего рода демпинг по отношению к местному топливу»[31].
Из этой дискуссии, которая получила свое отражение в хозяйственной прессе, нельзя было понять, к чему склоняются хозяйственники. К тому же она, выдвигая на первый план то одну, то другую точку зрения, позволяла вредителям извлечь выгоду в любом случае. Упор на местное топливо серьезно затруднял топливоснабжение Ленинграда и Центрально-промышленной области вокруг Москвы, поскольку эти районы не обладали достаточными ресурсами местного топлива. Упор на донецкий уголь также позволял расстроить снабжение топливом во время войны по примеру расстройства хозяйства во время Первой мировой войны путем подрыва работы транспорта или диверсий на шахтах.
Другой удар по топливному хозяйству проводился через транспорт. Еще в плане ГОЭЛРО была запланирована сверхмагистраль Донбасс – Москва – Ленинград, по которой можно было бы легко снабжать крупные промышленные центры донецким углем. В первой пятилетке прогнозировался рост перевозок угля с 10 млн до 20–22 млн тонн, однако, как указывал Рамзин: «При этом транспортные связи Севера с Донбассом к этому совершенно не подготовлены».
В отношении этой сверхмагистрали также была умышленно развернута дискуссия, в которой представители Госплана выступали за сверхмагистраль, а представители ВСНХ – против, мотивируя свою позицию дороговизной строительства. Прокурор уточнил во время допроса Рамзина 1 декабря:
«Крыленко. Установка, которая была дана по вопросу о сверхмагистрализации, состояла в том, чтобы затянуть спор и ничего не делать?
Рамзин. В этом и была суть»[32].
Наконец, третий удар по топливному хозяйству проводился через электрификацию Донбасса. Рамзин признавал электрификацию ключевым вопросом, поскольку от него зависела механизация и рост добычи угля. Потому всеми силами тормозилось строительство Штеровской электростанции на угольных отходах, запланированной еще в плане ГОЭЛРО, а на вопросы о том, где Донбасс возьмет электроэнергию, вредители указывали, что энергоснабжение будет возможно с ДнепроГЭСом, когда он будет достроен. Строительство станции уже началось, но до пуска было еще далеко и еще дальше до строительства ЛЭП в Донбасс, что было сделано только во второй пятилетке. Принцип комбинирования, положенный в основу всех планов развития промышленности, был в этом случае весьма изобретательно извращен и поставлен на службу вредительским целям. Не говоря уже о том, что во время войны ЛЭП от ДнепроГЭСа в Донбасс могла быть легко повреждена, что вызвало бы резкое сокращение добычи угля.
Не менее изобретательно тормозилась электрификация Центрально-промышленного района на основе подмосковного угля. По показаниям Рамзина, торможение строительства крупной Бобриковской станции было директивой «Промпартии» (созданной летом 1928 года на основе «Инженерного центра» после провала в Донбассе и ареста Пальчинского). Для этого также была умышленно раздута дискуссия о строительстве Бобриковской или Тверской электростанции. Проект Тверской электростанции разрабатывался в противовес Бобриковской электростанции.
В отношении последней крайне медленно велась разработка проекта. Пока он разрабатывался, он успел так устареть, что его пришлось переделывать. Тогда Энергоцентру было заказано пять вариантов нового проекта, один из которых рассчитывался на оборудование на 100 атмосфер, которое в то время имелось только в США и заказать которое было нельзя.
Рамзин показывал, что все эти вредительские меры по топливу должны были помочь интервенции: «По плану 1929/30 года, то есть того года, в который намечалась интервенция, при малейшем нарушении снабжения должна была произойти топливная катастрофа…»[33]. По опыту Первой мировой войны уже было известно, что топливная катастрофа неминуемо приведет к параличу промышленности и транспорта и поставит СССР на грань военного поражения. Опыт 1917 года, тогда еще живой в памяти, самым наглядным образом доказывал, что это вполне возможно.
В отношении металла проводилось минимальное планирование и создание диспропорций. Чарновский показывал о разработке плана по черной металлургии: «…сначала Гартман, член нашего металлического центра, предлагал для пятилетки цифру в 5 млн тонн. Калинников не согласился с этой цифрой, считая, что даже проводить ее невозможно, и предложил поставить 6 млн. тонн. Конечно, эта цифра для пятилетки была слишком мала, потому что мы уже сейчас имеем свыше 5 млн тонн за прошлый год. Затем поставили в качестве оптимального варианта 8 млн тонн, и получилось так – 6 млн – 8 млн»[34].
