Открывая 1 июня заседание совета, Ворошилов чувствован себя, несомненно, довольно уверенно. Ведь даже при сложившихся экстраординарных, казалось, бивших прежде всего именно по нему, обстоятельствах наркому не требовалось оправдываться в утрате бдительности, ротозействе, неосознанном потворстве неким «врагам». Ровно три месяца назад, выступая на последнем пленуме ЦК, он, как бы предвидя будущее, сумел надежно подстраховать себя. Хотя Ворошилов и сообщил об увольнении из армии с 1924-го по 1936 г. около 47 тысяч политически неблагонадежных, тут же оговорился. Отметил, что в РККА все еще остается более семисот бывших сторонников Троцкого и Зиновьева как с партбилетами, так и без них. А завершил он выступление так:
«Ряд… специфических мер, которые мы должны провести у себя в армии, даст нам возможность не только не допустить дальнейшего распространения этой гангрены («вредительства» — Ю.Ж.) в здоровом, безусловно здоровом, прекрасном теле нашей армии, но даст нам возможность избавиться от тех еще зловредных, мерзких элементов, которые несомненно и безусловно имеются в рядах армии, как и во всем нашем государственном аппарате»[24].
И вот теперь, уже на Военном совете, он, по сути, продолжил эту мысль, начав с того, чем закончил выступление на пленуме. Заговорил о тех самых «зловредных элементах», которые еще не были разоблачены ко 2 марта. Только на сей раз свой доклад он построил не на данных наркомата и политуправления РККА, а на материалах чужих — НКВД. «Органами Наркомвнудела, — сказал Ворошилов, — раскрыта в армии долгое время существовавшая и безнаказанно орудовавшая, строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии»[25]. А далее он просто пересказал материалы следствия, обильно цитируя протоколы допросов не только Примакова, Зюка, Шмидта, Саблина, Туровского, Кузьмина, но еще полутора десятков тех, кого арестовали лишь в апреле и мае. В том числе Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка.
Выступавший на следующий день Сталин фактически дезавуировал изложенный Ворошиловым результат расследования. Но сделал это не сразу и не вполне открыто. Начал он с объяснения того, что же, по его мнению, представлял собой «заговор», названный и в НКВД, и в докладе наркома обороны «военно-политическим». Основное внимание Сталин сосредоточил на второй составляющей названия, сразу же сделав ее главной. Политическими руководителями «заговора» назвал прежде всего находившегося в далекой Мексике Троцкого и уже арестованных Бухарина и Рыкова. Затем неожиданно присоединил к ним Рудзутака и (что выглядело в общем контексте не только непонятным, но и странным) Енукидзе и Карахана. Только потом он назвал других руководителей: «Ягода, Тухачевский по военной линии, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник — 13 человек»[26]. Тем самым придал «Заговору в НКО» принципиально новый характер, напрямую связав его в духе тех дней как с левыми, так и с правыми — к которым стали причислять Ягоду — в равной степени.
А дальше Сталин заговорил совершенно о другом. Только четыре раза, да еще лишь поначалу, упомянув «военно-политический заговор», упорно, одиннадцать раз возвращался в докладе к «Кремлевскому заговору», правда, не называя его так. Но то, что речь шла именно о нем, подтверждало все — и фамилии «заговорщиков», и предполагавшиеся ими действия. Заговор «они организуют через Енукидзе, через Горбачева, Егорова, который тогда был начальником Школы (имени) ВЦИК, а Школа стояла в Кремле, Петерсона. Им говорят — организуйте группу, которая должна арестовать правительство…» Потом Сталин повторит то же еще семь (!) раз: «хотят арестовать правительство в Кремле»; они полагали, что «Кремль у нас в руках, так как Петерсон с нами, Московский округ — Корк и Горбачев — тоже у нас… И многие слабые, нестойкие люди думали, что это дело решенное. Этак прозеваешь, за это время арестуют правительство, захватят московский гарнизон и всякая такая штука, а ты останешься на мели. Точно так рассуждает в своих показаниях Петерсон. Он разводит руками и говорит: «Это дело реальное»; «они хотели захватить Кремль… хотели обмануть Школу (имени) ВЦИК…»[27].
Так перед участниками расширенного заседания Военного совета возникла более чем реальная картина подготовленного, но так и не состоявшегося государственного переворота. Заговора, который возглавлял Енукидзе (его имя Сталин упомянул десять раз, в то время как Тухачевского — одиннадцать) и почему-то еще Карахан, находившийся в то время в Турции, и Рудзутак. Заговор, в котором самое активное участие принимали комендант Кремля Петерсон, Егоров — как начальник Школы имени ВЦИК, являвшейся кремлевским гарнизоном, командующий войсками Московского военного округа Корк и его заместитель Горбачев. Тем самым вольно или невольно Сталин поведал, хотя и предельно схематично, то, во что можно было поверить. Рассказал не о некоем выглядевшим слишком уж фантастическим, только что раскрытом «чекистами» «военно-политическом заговоре», а о явно старом, «кремлевском». Еще 1935 г., что любой слушавший Сталина мог легко вычислить по должностям упоминавшихся лиц.
По сравнению с целью, которую ставили Енукидзе и Рудзутак, Петерсон и Егоров, Корк и Горбачев, то, в чем обвиняли высший комсостав, казалось теперь просто пустяком. Ведь они «всего лишь» изменили родине, выдавали врагу важные военные сведения. Следовательно, являлись заурядными шпионами, не больше: «Уборевич, особенно Якир, Тухачевский занимались систематической информацией немецкого генерального штаба»; «Якир систематически информировал немецкий штаб»; Тухачевский «оперативный план наш, оперативный план — наше святое святых, передал немецкому рейхсверу».
Никак не соотносилось с понятием «заговор», да еще и «военно-политический», характеристика тех, кого Сталин также причислил к шестерым руководителям по военной линии:
«Агитацию ведет Гамарник. Видите ли, если бы он был контрреволюционером от начала до конца, то он поступил бы так, потому что я бы на его месте, будучи последовательным контрреволюционером, попросил бы сначала свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя»[28].
И уж совсем нелепыми, даже смехотворными выглядели обвинения тех, кого лишь мимоходом упомянул Сталин в своей речи. Абашидзе, начальник автобронетанковых войск одного из корпусов, — князь, «пьяница, бьет красноармейцев». Командарм 2 ранга И.А. Халепский, нарком связи СССР, до апреля 1937 г. начальник автобронетанкового управления РККА — «пьяница, нехороший человек». Комкор И.С. Кутяков, командир 2-го стрелкового корпуса Московского военного округа, с 1936 г. заместитель командующего войсками Приволжского военного округа, — написал «плохую» книгу «Киевские Канны». Командарм 2 ранга А.И. Седякин, в 1935—1936 гг. начальник управления ПВО РККА, затем командующий ПВО Бакинского района, — написал положительное предисловие к книге Кутякова. Комкор М.И. Василенко, инспектор стрелково-технической подготовки пехоты РККА, с июля 1935 г. заместитель командующего войсками Уральского военного округа, — отстаивал плохую боевую пружину для затвора винтовки[29]. Все это никак не могло послужить даже подобием доказательств их причастности к «военно- политическому заговору».
Еще более необъяснимой, поистине загадочной должна была стать для аудитории неожиданно брошенная Сталиным в зал, но также вдруг оборванная, не получив какого бы то ни было раскрытия, фраза: «Хотели из СССР сделать вторую Испанию»[30]. Для тех дней общий смысл ее был понятен каждому: в самую последнюю минуту, мол, предотвращен военный мятеж. Но мятеж какого рода — франкистского? Вряд ли. Уж скорее всего, ограниченного масштаба, типа барселонского. Ведь большинство тех, кого упомянули и Ворошилов, и Сталин, служили либо в Московском военном округе, либо в наркомате обороны, то есть опять же в Москве. И тут приходится вновь вспомнить о старом, 1923 г., письме В.А. Антонова-Овсеенко, о котором Сталин вряд ли когда-либо забывал. В нем содержалась открытая угроза двинуть войска против ПБ и ЦКК, что в новых условиях выглядело бы именно как путч войск Московского военного округа, московского и кремлевского гарнизонов с единственной, уже открыто и однозначно названной целью — ареста узкого руководства, которое Сталин вполне сознательно расширительно именовал в речи правительством. Только в таком случае становилось понятным упоминание, к примеру, армейского комиссара 2 ранга, члена ЦРК Л.Н. Аронштама, занимавшего в середине 1930-х гг. должность заместителя командующего войсками Московского военного округа по политической части, переведенного в мае 1937 г. начальником политуправления Приволжского военного округа.
