Прошло восемьдесят лет… 16 января 1902 года Лев Толстой писал из Гаспри в Крыму царю Николаю:
«Любезный брат!
Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не только как к царю, сколько как к человеку – брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти».
Писатель был тяжело болен, со дня на день ожидали его кончины. И вот в этом письме «как бы с того света» человек, который знал родной народ несколько лучше, чем Валентин Распутин, Василий Белов и Владимир Крупин совокупно, писал царю:
«Ваши советники говорят вам <…> что русскому народу как было свойственно когда-то православие и самодержавие, так это свойственно ему и теперь и будет свойственно до конца дней и что поэтому для блага русского народа надо во что бы то ни стало поддерживать эти две связанные между собой формы: религиозного верования и политического устройства. Но ведь это двойная неправда. Во-первых, никак нельзя сказать, чтобы православие, которое когда-то было свойственно русскому народу, свойственно ему и теперь <…> Во-вторых, если справедливо, что народу свойственно православие, то незачем так усиленно поддерживать эту форму верования и с такою жестокостью преследовать тех, которые ее отрицают» (ПСС. М., 1984. Т. XIX–XX, С. 503).
А вот еще более позднее свидетельство совсем с другой стороны. Генерал Деникин: «Религиозность русского народа, установившаяся за ним веками, к началу XX столетия несколько пошатнулась <…> Этот процесс духовного перерождения русского народа слишком глубок и значителен <…> Поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и церкви относилась довольно равнодушно. Командовавшие частями знают, как трудно было разрешение вопроса даже об исправном посещении церкви <…> Надо признать, что духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск <…> Голос пастырей с первых же дней Февральской революции смолк, и всякое участие их в жизни войск прекратилось. Съезды духовенства в Ставке и в штабах армии не имели реального значения» (Очерки русской смуты, гл. 1).
О времени более позднем можно вспомнить еще и свидетельство митрополита Вениамина, главы духовенства армии Врангеля: «Авторитет церкви вообще был слабый… Горения не было ни в мирянах, ни даже в нас, духовных. У нас почти не было руководящих идей, как не было их, конечно, и при Деникине <…> Одна из главнейших причин провала всего белого движения в его безыдейности».
И еще: «С Петра Великого духовенство вообще не было в почете. Церковь была сдвинута тем государем с места учительницы и утешительницы. Государство совсем не при большевиках стало безрелигиозным, а с того же Петра, более двухсот лет тому назад» (На рубеже двух эпох).
Наконец, не воинствующий безбожник Емельян Ярославский (М.И. Губельман), а верующий Василий Розанов: «Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков и солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой <…> Христианство вдруг все позабыли в один момент – мужики, солдаты – потому что оно не вспомоществует; что оно не предупредило ни войны, ни бесхлебицы. И только все поет, поет… Не грудь человеческая сгноила христианство, а христианство сгноило грудь человеческую».
Вот какая печальная картина, а вы все стенаете о «безбожных пятилетках большевиков». И ведь все это писали, говоря словами письма-протеста, «люди умнейшие», а то и достойнейшие.
* * *
И вот представьте себе, в фильме «Вторая мировая война. Русский взгляд» его создатель и ведущий, православствующий В. Правдюк заявляет: «Красная Армия была очень религиозной, поскольку 78 % населения были верующими». Какая точность! Одним махом опроверг и Толстого, и Деникина, и Розанова. Вы только подумайте: как подскочила в Советское время религиозность… Похоже, что создатели этого фильма в армии не служили, а я за три года на фронте встретил только одного верующего – Васю Клокова, ездового. Милейший был парень, но, увы, – в единственном экземпляре. И ни на одном – а ведь и в баню ходили, и в реке купались иногда – не видел я креста. И это не только в армии. Ни у деревенских и фабричных мальчишек, среди которых прошло мое детство, ни за десять лет учения в пяти деревенских и городских школах, ни после войны в институте, ни в редакциях самых разных газет да журналов, где работал, ни в своей обширной родне, опять же деревенской и городской, – нигде не встречал я верующих, кроме помянутого Васи Клокова да родного деда Федора Григорьевича, председателя колхоза им. Марата в Тульской области на Непрядве.
А что говорят ныне о количестве верующих люди специально занимающиеся этим вопросом? Вот замдиректора Института социологии РАН Наталья Тихонова: «Реально как о верующих можно говорить о 3–4 % населения» (Л. Г. 10.8.07). Эту же цифру называют и писатель М.Ф. Антонов, сам человек верующий, и Александр Бобров, знаток проблемы (СР. 31.03.07).
Приведенные цифры показывают, чего стоят заискивания КПРФ перед церковниками и верующими, когда она в расчете на их избирательские голоса то в «Правде» печатает в четырех номерах подряд восторги члена Президиума ЦК В. Зоркальцева по поводу «духовного ренессанса» в виде очередей не во МХАТ, не в Третьяковку, не в консерваторию, а к мощам святого Пантелеймона, то устами своего лидера нахваливает мэра Петрозаводска (секретаря обкома), поскольку тот восстановил не больницу, не школу, а церковь, то, наконец, просто теми же лидерскими устами накануне выборов возглашает, как дьякон с амвона: «Мы уповаем…»
С людьми, называющими себя верующими, я столкнулся только в нынешнюю пору. Но какие это верующие? Меня дед крестил, как полагается, в младенчестве, а например, о Р. и Б., двух наших антиакадемиках, известно, что они крестились, вероятно, после того, как увидели по телеку Ельцина и Старовойтову в церкви со свечами в руках, т. е. лет в 50–60. О чем это говорит? О том же: значит, ни родители их, ни другая родня, ни окружающие не были озабочены сей проблемой. И вот теперь на страницах газеты они красуются друг перед другом: «Ты где крестился?» – «В старинном городе Ельце. А ты?» – «А я в деревенской церкви на севере…» И умиляются на глазах публики…
Лев Толстой до пятидесяти лет был неверующим, а в этом возрасте поверил в учение Христа, правда, на свой весьма необычный манер. И что?
Он пишет: «И жизнь моя вдруг переменилась: мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо <…> Направления моей жизни, желания мои стали другие…».
А что переменилось в жизни иных подписантов после крещения, допустим, в жизни Владимира Бондаренко? Может, прекратил оголтело нахваливать свое непосредственное начальство или стал выплачивать гонорар авторам своей меньшевистской газеты «День»? Ничего подобного! Как нахваливал, так и нахваливает, как не платил по примеру демократических кровососов, так, пользуясь русской безропотностью и безвыходностью нашего положения, и не платит. Нет сомнения, что на его месте Лев Толстой выплачивал бы из собственных гонораров, – перечислял же он их духоборам, помогал голодающим. Вот Александр Проханов всегда платил, и сразу, как появилась возможность повысить гонорар, – повысил. Вот истинно христианская душа!.. А что перевернулось у Владимира Крупина, после тридцатилетнего пребывания в компартии и на высоких должностях в Союзе писателей ставшего вдруг профессором Духовной академии? Хотя бы крестится он перед трапезой, как мой дед? Хотя бы молится на ночь с той же аккуратностью, с какой платил партвзносы? Ох, сомнительно…
Когда в 1901 году была учреждена Нобелевская премия, то по литературе были выдвинули две кандидатуры – разумеется, Лев Толстой и… французский поэт Сюлли-Прюдом. Премию дали, конечно, французу, ныне давно и прочно забытому. Шведские писатели и ученые осудили такое решение и выразили Толстому свое сочувствие и глубокое почтение. А сам писатель?
Он из той же Гаспры ответил им:
«Дорогие и уважаемые собратья!
Я был очень доволен, что Нобелевская премия не была мне присуждена. Во-первых, это избавило меня от большого затруднения – распорядиться этими деньгами, которые, как и всякие деньги, по моему убеждению, могут приносить только зло; а во-вторых, это мне доставило честь и большое удовольствие получить выражение сочувствия со стороны стольких лиц, хотя и незнакомых мне лично, но все же глубоко мною уважаемых.
Примите, дорогие собратья, выражение моей искренней благодарности и лучших чувств» (Цит. соч. С. 509). Это одно из свидетельств душевного переворота.
И вспоминается беседа уже упоминавшегося подписанта с одним писателем старшего поколения. Тот в который уже раз горестно сетовал на то, что лет пятьдесят тому назад его первую опубликованную повесть выдвинули на Сталинскую премию, но в последний момент что-то сорвалось: премию дали другому. «Да как вы это смогли пережить! – воскликнул собеседник. – Ведь тут и спиться можно, и свихнуться, и в петлю полезть!» Это из-за премии-то… А беседа была уже после того, как подписант крестился. Как видим, переворота в отношении к премиям у него не произошло.
