Ознакомительная версия.
Социальное расслоение по этническому признаку нельзя не признать в качестве характерной черты ранней стадии территориального государства, когда «чужие» образуют костяк высшего сословия — как это было с призванными варягами, образовавшими сначала княжескую дружину, а затем растворившимися в руси, в русско-славянском воинском сословии.
Запрет на межэтническое насилие и насильственное совместное проживание разных этносов в территориальном государстве вовсе не означает их смешивание. Даже в средневековых «космополисах» (в основном на периферии культурных ареалов) различные этносы жили слободами и цехами, обособленными друг от друга не только в бытовом, но и в культурном отношении.
Таким образом, этнос либо погибает, либо отказывается от смешивания с другими этносами. Смешение возможно лишь в маргинальных слоях, на периферии ареала обитания. Существенное же смешение вообще возможно только в ослабленном этносе, где культурные и родственные связи распадаются, и возникает возможность принять «чужого» за «своего», а точнее — вырабатывается новый образ «своего», неизменно сопровождающийся снижением культурного уровня и забвением прежних родовых уз. Вероятно, в истории крайне редки были ситуации тесного соседства ослабленных этносов, готовых к смешению и образованию нового этноса.
С этой точки зрения идея «субстратного» синтеза в этногенезе разливных ветвей восточных славян — финно-угорского для русских, восточно-балтийского для белорусов (а на самом деле кривичей, радимичей и дреговичей) и индоиранского для украинцев (гипотеза члена-корреспондента РАН В. В. Седова) выглядит совершенно несостоятельной. Субстрат должен был полностью погибнуть, раствориться или рассеяться. Какие-то надежды на его выживание могут быть связаны с тем, что славяне выселялись со своих традиционных мест обитания нашествиями кельтов и германцев, а также были дестабилизированы резким ужесточением климата в V в. Но жизнеспособность славянских племен в сравнении с коренным на тот период населением говорит о том, что от субстрата могли остаться лишь культурные следы, но никак не антропологические — точно также не могли славяне смешаться с надвигающимися на них кельтами и германцами.
Методы археологии не могут установить антропологических изменений и доказать факт смешения с субстратом, потому что в Европе тех времен существовал обычай трупосожжения. Наличие предметов быта и культуры якобы слившихся вместе этносов ни о чем не говорит. Культурное заимствование естественно со стороны завоевателей, присваивающих себе все лучшее, что оставил этнос-субстрат. И только культурологический аспект древней истории может дать ответ на вопрос о взаимоотношениях соседствующих этносов. А культурология (исследование сакрального, мифологии и ритуалов) дает однозначный запрет на мало-мальски масштабное этническое смешение. Только властная элита может позволить себе смешение «своего» и «чужого», но при сохранении всех культурных ограничений, включая политическую культуру и принцип лояльности подданного.
Этническое смешение — достояние нового и новейшего времени, то есть того периода, когда религиозный запрет на этническое смешение отступил перед натиском секуляризации. Но и здесь возникает масса барьеров на пути смешения — прежде всего, языковые и религиозные. Только номадическая Америка, созданная кочевой частью европейских наций (и, кстати, полностью изничтожившей индейский «субстрат») может в будущем стать примером иного рода — последовательно осуществляемого этнического и столь же последовательного (но в меньших масштабах) расового смешения. Пока же и в США этническое отчуждение сохраняется, вызывая к жизни образ «чужого», который угрожает массе белого населения (WASP) как в повседневной жизни — из негритянских и латиноамериканских кварталов, так и в перспективе — через близкое численное доминирование небелых и «черный расизм». В последнее время этот образ сгустился вокруг выходцев из арабских стран.
Российская империя в процессе новых территориальных приобретений сталкивалась с проблемой формирования своего отношения с инородцами, принятых «под высокую руку» русского царя. Несмотря на мессианские представления о роли российского государства, империя относилась к местным обычаям с необычайно бережность: «…из Москвы не вышло ни одного прямого закона, которым бы разрушался старинный социальный порядок в инородческих землях; напротив, Московская власть эту сторону быта инородцев, по-видимому, оставила неприкосновенной; она повсюду отличает князцов от простых людей, от Московского Государя инородцы никогда не слыхали, что можно не повиноваться князцам, Москва предоставила им на волю, иметь рабов или нет; она не входила в семейные отношения <…>, словом, Московская власть явилась охранительницею старинных социальных порядков в инородческом мире».
Христианизация никогда не становилась государственным делом или значимым направлением церковной политики. Христианизация стимулировалась косвенным путем, в некоторых случаях — жестким ограничением в отправлении иноверных религиозных культов (например, после взятия Казани Иваном Грозным). Более того, исследователями отмечается, что до XVIII века в официальных письменных источниках невозможно обнаружить какого-либо внимания к обычаям инородцев. Ассимиляционные процессы затрагивали главным образом служилую элиту, переходящую на службу империи. В то же время превращение России в единственную наследницу Византии и оплот православной веры формировало условия для складывания элементов политической нации — культурно-религиозного единства стержневого русского этноса. Православное мировоззрение в силу русского лидерства постепенно проникало и в инородческую среду, формируя общегосударственную культурную модель.
Проникновение в Россию западных представлений о государственности возбудили попытки имперских властей подхлестнуть процесс культурной унификации. И поначалу политика унификации давала позитивные плоды, органичные для имперостроительства — например, ликвидация малороссийских и балтийских автономий. Никакого давления на местные обычаи политика «русификации» не предусматривала, ибо русификация носила характер укрепления государственных институтов — речь шла о «русской власти», а не о культурной унификации или этнической дискриминации. Напротив, в целях обеспечения более прочной лояльности инородцев им порой предоставлялись дополнительные льготы — например, пожалованные Екатериной II башкирам, крымским и поволжским татарам. Екатерининский указ Сенату гласил: «Как Всевышний Бог на земле терпит все веры, языки и исповедания, то и ея величество из тех же правил, сходствуя Его святой воле, в сем поступать изволит, желая только, чтобы между ея подданными всегда любовь и согласие царствовали». В последующий период российская этнополитика жестко требовала невмешательства власти в местные обычаи и не противодействовала местной специфике управления и правоприменения на Украине, в Польше, в Закавказье.
Концепция подданства, внешне сходная с европейской феодальной, в Российской империи носила, однако, иной характер. Определение лояльности подданного не распространялось на его веру и образ жизни. Общекультурный русско-православный стандарт распространялся ненасильственно, этнополитика безраздельно монополизировалась государством, установившим мягкую форму лояльности для подданных. (Интересно, что более жесткую форму лояльности предусматривали планы декабристов. Так, «Русская правда» П. И. Пестеля предполагала централизованное национальное государство с ликвидацией местной специфики).
Серьезным фактором при формировании российской этнополитической доктрины стал новый «вброс» в российскую политическую культуру западных концепций после победы над Наполеоном — в частности, концепции конституционализма, отчасти реализованные в Польше и Финляндии. Особое самоуправление для некоторых народов империи вошло в противоречие с принципом самодержавия и особым положением русско-православного культурного стандарта, который в этих территориях уже не мог эволюционно вытеснять местные обычаи. Либеральный курс, реализуемый М. М. Сперанским, тем не менее, предполагал расширение принципа автономии — формальное приравнивание оседлых народов к русским, сохраняя для прочих широкую автономию и традиционные властные институты. Вполне приемлемый для слаборазвитых народов курс давал в западных территориях империи негативные результаты — формирование антиимперской этнической элиты. Попытка ответить на становление польского самосознания и восстание 1830 года насильственной русской колонизаций полностью провалилась. Ускоренные меры формирования единого народа не прошли ни на западе, ни в Закавказье, ни в Поволжье.
Ознакомительная версия.
