шутил над собой Огарев.
Очень своеобразную фигуру представлял Кетчер. Он был несколько старше своих товарищей. В 1828 году Кетчер окончил военно-хирургическую академию, но все черты московского студента сохранил до конца дней. Кетчер типичен для лучшей части московской молодежи 20-30-х годов своим бескорыстным подвигом жизни. Полное отсутствие карьеризма, исключительная преданность общественным интересам и друзьям, восторженность, страстное увлечение литературой – вот основные черты его характера. Кетчер был весь день занят. Утром ухаживал за своими цветами, днем бесплатно лечил бедняков, вдохновенно переводил Шиллера, а на ночь, «вместо молитвы на сон грядущий, читал речи Марата и Робеспьера»[323].
Герцен называет Кетчера этико-политическим мечтателем. Лермонтов называл своего старшего друга Раевского экономо-политическим мечтателем. В этих характеристиках было нечто сходное. В оценке младших, в обоих случаях, есть некоторый оттенок снисходительной иронии. Младшие чувствуют себя более трезвыми и подчеркивают политическую мечтательность своих старших друзей. Лермонтов делает эту оценку во второй половине 30-х годов, Герцен – много лет спустя.
* * *
В общежитии при университете также были студенческие кружки. В 11-м номере общежития жил Белинский. Вокруг него собиралась молодежь, как вокруг Герцена и Огарева.
Белинский, пишет Герцен, «был типичный представитель московской учащейся молодежи. Мученик своих сомнений и мыслей, энтузиаст, поэт в диалектике, оскорбленный всем, что его окружало, он таял в муках. Этот человек трепетал от негодования и содрогался от бешенства при бесконечном зрелище русского деспотизма»[324].
Белинский был казеннокоштный студент словесного отделения Московского университета. Студенты этой категории лишены были той свободы, которой пользовались своекоштные. Они были под постоянным надзором начальства, должны были подчиняться инспектору и установленным правилам общежития.
Бытовые условия были далеко не удовлетворительны. Многолюдство создавало Обстановку, неблагоприятную для занятий. «Теснота, толкотня, крик, шум, споры: один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух – словом: кто во что горазд. Извольте тут заниматься!»-жаловался Белинский в письме к родителям. «Пища в столовой так мерзка, так гнусна, что невозможно есть»[325]. Ко всему этому присоединялись мелочные придирки и грубое обращение университетского начальства. В том же письме Белинский рассказывает, как на него кричал инспектор и хотел «выгнать из университета», а ректор грозил отдать в солдаты.
Несмотря на трудные бытовые условия, в студенческих общежитиях царила напряженная умственная жизнь. Все те разносторонние интересы, которыми жила студенческая масса и которые были в кружках своекоштных, существовали и здесь. Особенно бурной и кипучей была жизнь «11-го нумера», где жил Белинский. Здесь горячо спорили о новой литературе и, о романтизме. С восторгом встречали каждое стихотворение Пушкина, по всякому поводу цитировали и декламировали «Горе от ума».
Самым ревностным сторонником романтизма был Белинский. Он говорил очень страстно. Его натура бойца разгоралась в спорах. Казалось, он готов был вызвать на битву всех, кто противоречил его убеждениям. Со свойственной ему горячностью Белинский мог вспыхнуть и прослезиться от всякой прекрасной мысли и благородного поступка. В то же время, кипя негодованием, своим трепещущим, прерывающимся, судорожным голосом он громил пошлость, фальшь, умственное ничтожество. «Увлекаясь пылкостью, – вспоминает товарищ Белинского по общежитию, – он едко, беспощадно преследовал все пошлое и фальшивое, был жестоким гонителем всего, что отзывалось риторикою и литературным староверством»[326].
В «11-м нумере» некоторое время существовало «литературное общество». На его еженедельных собраниях студенты читали свои сочинения. Одним из инициаторов и организаторов кружка был Белинский.
На заседаниях он читал свою драму «Дмитрий Калинин». Белинский уже в юности имел измученный, истощенный вид. Болезненный румянец не сходил с его лица; движения были резки и порывисты.
В маленькой комнатке на Дмитровке собиралась молодежь у Станкевича. Юноша жил у профессора Павлова. Станкевич представляет собой своеобразное явление в истории русской культуры и просвещения. Он вошел в историю, не оставив после себя никаких значительных трудов. Его роль заключалась в самом влиянии на окружающих.
К Станкевичу приложимо еще в значительно большей степени сказанное Герценом об Огареве. Станкевич, как магнит, притягивал к себе людей. «Станкевич принадлежал к тем широким и симпатичным натурам, самое существование которых производит сильное влияние на все, что их окружает», – писал Герцен[327].
Друзьями Станкевича и членами его кружка в дальнейшем были такие люди, как Белинский, Грановский, Бакунин. Станкевич открыл талант Кольцова, ободрил и поддержал поэта-самородка, помог ему приехать в Москву, ввел в среду литераторов и организовал издание первого сборника его стихотворений.
Станкевич воплощал в себе высокий идеал человека. Обаяние его личности было очень сильно. Исключительная нравственная чистота, правдивость, благородство, светлый ум соединялись в нем с верой в жизнь и упорством в поисках истины. Станкевич очень любил общество и всегда искал людей.
В его комнате собирались многочисленные друзья. Здесь бывал бывший казеннокоштный студент Виссарион Белинский[328]. Сюда приходил мечтатель и фантазер, юноша с детски нежной душой, бывший семинарист Красов. Он был очень беден и при своей нищете всем помогал. Красов – талантливый поэт. В «Отечественных записках» 1839-1841 годов его стихи печатаются вместе со стихами Лермонтова. В одной из рецензий 1840 года Белинский писал, что талант Лермонтова не совсем одинок, что рядом с ним «светится и играет переливными цветами грациозно-поэтическое дарование Красова»[329].
В мезонине на Малой Молчановке молодежь собиралась у Лермонтова. Одно из таких сборищ описано в драме «Странный человек». В кружке Лермонтова часто говорили о национальном самоопределении России, о судьбах Родины. Все эти вопросы связывались с недавним прошлым, с событиями Отечественной войны, «…разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? – Такого примера не было от начала мира!» – восклицает студент Заруцкий, вспоминая пожар Москвы.
Ближайшими друзьями Лермонтова были Алексей Лопухин, Николай Шеншин, Андрей Закревский, Владимир Шеншин и Николай Поливанов. Первые три – студенты Московского университета.
Особенно яркой и в то же время типичной фигурой был Закревский, разносторонне одаренный юноша, общительный и остроумный, страстный театрал. Закревский – член лермонтовского кружка, был близок с Герценом и Огаревым и, вероятно, имел еще немало друзей среди московской молодежи.
Свободомыслие, большая начитанность, разносторонность интересов, склонность к философским обобщениям, любовь к родине и вера в ее высокое назначение – все эти черты Андрея Закревского были характерны для передового московского юноши 30-х годов.
В его университетском сочинении, написанном в апреле 1832 года, на тему «Показание главных обстоятельств, побудивших римлян к восстановлению монархического правления», явно выражено сочувствие древней римской вольности. Автор делает попытку философского осмысления исторических фактов и проявляет серьезное знание античных писателей в подлиннике.
Позднее, в 1834 году, Закревский поместил в журнале «Телескоп»[330] статью под заглавием «Взгляд на русскую историю». В этой статье он говорит о национальной самобытности России и выражает веру в ее великое будущее. Он останавливается на Отечественной войне 1812 года и развивает мысль о значении этой войны для роста национального самосознания России.
Много шуму наделал в 1834 году в Москве, и особенно в университете, анонимный памфлет о царе Горохе, принадлежавший перу Закревского. Закревский высмеивал многих профессоров и литераторов, но особенно досталось от него известным своей реакционностью и связанным с 3-м отделением литераторам Булгарину и Гречу.
Закревский высоко ценил талант своего друга Лермонтова.
15 августа 1831 года, будучи в Костроме, он переписал в альбом Ю. П. Бартенева отрывок из «Демона» и одно из философских лирических стихотворений юноши Лермонтова – «1831-го января»:
Редеют бледные туманы
Над бездной смерти роковой,
И вновь стоят передо мной
Веков протекших великаны…[331]
За год перед тем в том же альбоме писал Пушкин[332].
