• Континентом, для которого нет прецедента в европейской истории, является Африка. Хотя 46 стран континента называют себя демократиями, они не проводят свою политику на основе всеобъединяющего идеологического принципа. В африканской политике нет также и доминирования всеобъемлющей концепции баланса сил. Континент слишком велик, радиус действия многих его стран невелик, чтобы можно было говорить об африканском балансе сил. А с окончанием холодной войны во многом также исчезло и соперничество великих держав из-за Африки. Мало того, наследие колониального правления в Африке наделило ее взрывоопасным потенциалом, этническими конфликтами, серьезной экономической неразвитостью и проблемами со здоровьем, находящимися на грани гуманитарной катастрофы. Проведенные с целью разграничения колониального правления границы разделили племена и этнические группы, собрали разные религии и племена воедино в одном административном подчинении, превратившемся впоследствии в независимые государства. Таким образом, Африка стала ареной жестоких гражданских войн, которые превращались в международные конфликты, равно как и эпидемий, бьющих по человеческому сознанию. На этом континенте существует вызов демократиям в плане компенсации за историческое прошлое и поиска путей оказания содействия Африке в ее подключении к глобальному развитию. У мирового сообщества есть обязательство положить конец или хотя бы ослабить политические и межнациональные конфликты.
Сам по себе диапазон и многообразие международных систем делает бо́льшую часть традиционных американских дебатов относительно природы международных отношений в какой-то степени несущественной. Будь то ценности или сила, идеология или государственные соображения, являющиеся ключевыми определяющими факторами внешней политики, все зависит, по сути, от исторической стадии, в которой оказывается та или иная международная система. Для американской внешней политики, находящейся всегда в поисках магической многоцелевой формулы, конечная потребность в идеологической премудрости и стратегическом планировании представляет собой особую и пока еще нерешенную проблему.
К сожалению, внутренняя политика ведет американскую внешнюю политику в противоположном направлении. Конгресс не только в законодательном порядке закрепляет внешнеполитическую тактику, но и стремится навязать нормы поведения для других стран путем установления множества видов санкций. Десятки стран сейчас оказываются под воздействием таких санкций. Администрации одна за другой молчаливо соглашаются, частично в качестве компромисса для получения одобрения по каким-то другим программам, а частично потому, что, при отсутствии непосредственной опасности извне, внутренняя политика стала более важной в плане политического выживания, чем проведение внешней политики. То, что представляется зарубежными критиками как высокомерный поиск путей к господству, очень часто является реакцией в ответ на действия групп, оказывающих давление по внутренним вопросам. Эти группы могут выделять ключевые проблемы, обещая поддержку или угрожая карой во время выборов, и могут поддерживать дела друг друга для того, чтобы выдвигать свои собственные требования в будущем.
Какими бы ни были преимущества законодательных действий, их суммарное воздействие толкает американскую внешнюю политику на одностороннее и подчас агрессивное поведение. Поскольку в отличие от дипломатических связей, обычно являющихся приглашением к диалогу, законодательная власть все переводит в строгое предписание, фактически в эквивалент ультиматума.
В то же самое время вездесущая и шумная пресса превращает внешнюю политику в разряд сферы общественных зрелищ. Активное соревнование за рейтинги ведет к навязчивой идее кризиса нашего времени, представляемого, как правило, в виде назидательно-аллегорического «моралите» о борьбе Добра и Зла со своим специфическим исходом, и редко ведется с точки зрения долгосрочных вызовов исторического плана. Как только ажиотаж спадает, СМИ обращаются к новым сенсациям. Такие кризисы, как ситуация в Персидском заливе и в Косово или встреча в верхах в Кемп-Дэвиде, освещаются все двадцать четыре часа печатными и телевизионными средствами информации. Но после этого, за исключением спорадического освещения события, на них мало кто обращает внимание, и некоторые из них, чем больше они остаются нерешаемыми, становятся все более неконтролируемыми.
Но самая большая причина трудностей для Америки в 1990-е годы по мере развития сбалансированной стратегии для мира, в котором ей суждено занимать центральное место, заключалась в том, что роль Америки обсуждали три разных поколения с очень разными подходами к внешней политике. Этими противоборствующими силами были ветераны стратегии холодной войны 1950-х и 1960-х годов, стремящиеся приспособить свой опыт к обстоятельствам нового тысячелетия. Тут были и поборники антивьетнамского протестного движения, старающиеся применить полученные ими уроки в условиях нового мирового порядка. Следует упомянуть и новое поколение, сформированное опытом, который не дает им никаких представлений ни о поколении времен холодной войны, ни о поколении времен антивьетнамских протестов.
Стратеги холодной войны стремились уладить конфликт ядерных сверхдержав при помощи политики сдерживания Советского Союза. Хотя поколение холодной войны и имело понятие о невоенных проблемах (в конце концов, план Маршалла был так же важен, как НАТО, по общему замыслу), оно настаивало на том, чтобы существовал постоянный элемент силы в мировой политике и чтобы его измеряли способностью недопущения советской военно-политической экспансии.
Поколение стратегов холодной войны уменьшило и на какой-то момент почти ликвидировало историческое напряжение в американском мышлении между идеализмом и силой. В мире, в котором господствовали две сверхдержавы, должна была возникнуть тенденция потребности в идеологии и равновесии. Внешняя политика стала игрой с нулевым исходом, в которой победы одной стороны обращались в потери для другой.
Помимо сдерживания, основным направлением американской внешней политики холодной войны стало возвращение потерпевших поражение противников – Германии и Японии – в нарождающуюся международную систему в качестве полноправных членов. Эта задача, беспрецедентная в отношении стран, которым установили безоговорочную капитуляцию менее чем пятью годами ранее, была понятна поколению американских руководителей, чей формирующийся опыт прошел испытание Великой депрессией 1930-х годов. Поколение, которое организовало сопротивление Советскому Союзу, пережило Новый курс Франклина Д. Рузвельта, восстановивший политическую стабильность путем закрытия пропасти между американскими ожиданиями и экономической реальностью. Это же поколение победило во Второй мировой войне, которая велась во имя демократии.
Именно Вьетнам сломал синтез идеологии и стратегии, что стало характерным для мышления тех, кого сейчас называют «величайшим поколением»2. Хотя принципы американской исключительности по-прежнему должны получать подтверждение всех участников внутренних дискуссий по вопросам внешней политики, их применение в конкретных случаях стало предметом глубокого и долгого спора.
Будучи потрясенными от разочарования вьетнамским опытом, многие прежние мыслящие сторонники политики холодной войны либо ушли с поля стратегии, либо, по сути, отвергли само существование послевоенной американской внешней политики. Администрация президента Клинтона – первая, в которой было много личностей, пришедших из антивьетнамских протестов, – относилась к холодной войне как к недопониманию, трудно излечимому из-за американской неподатливости. Они чувствовали отвращение к концепции национального интереса и не верили в принцип применения силы, за исключением случаев ее использования в некоем «бескорыстном» деле – то есть без выражения какого-то особенного американского интереса. В ряде многих случаев и на нескольких континентах президент Клинтон начинал извиняться за своих предшественников, которые, по его мнению, были вызваны, как он уничижительно описывал, холодной войной. Однако холодная война не была ошибкой политического характера – хотя какие-то ошибки, разумеется, были сделаны в ходе ее проведения; здесь имели место глубокие вопросы, связанные с выживанием и национальными целями. По иронии судьбы, это притязание на бескорыстность интерпретировалось как особая форма непредсказуемости и даже ненадежности теми странами, которые исторически воспринимали дипломатию как учет взаимных интересов. Несомненно, Соединенные Штаты не могут – и не должны – возвращаться к политике холодной войны или к дипломатии XVIII века. Современный мир гораздо сложнее и нуждается в более дифференцированном подходе. Но они не могут и позволить себе потакать своим желаниям или лицемерить, как это было в протестный период. Эти направления научной мысли в любом случае знаменуют конец эпохи, споры в которую представляются для поколения, рожденного после 1960-х годов, мудреными и чисто теоретическими.
