Отец Поливанова был недоволен дружбой сына с кружком Лермонтова. С точки зрения старой дворянской Москвы эти юноши были заражены «вредным вольнодумством».
23 марта 1831 года Лермонтов поздно засиделся у Поливанова. Вместе со своим другом он тревожился за последствия, которые могла иметь для него одна студенческая история.
На нравственно-политическом отделении читал лекции профессор Малов, человек тупой и невежественный, грубо обращавшийся со студентами. Они решили прогнать его из аудитории. На подмогу пришли товарищи с других отделений. После первой грубости профессора начался крик, свист. Студенты гурьбой проводили Малова через университетский двор и выбросили на улицу его калоши.
Университетское начальство поступило очень тактично. Оно представило царю дело законченным и тем спасло студентов. Николай I, по своему обыкновению, мог усмотреть здесь бунт или заговор, и студентам за ребяческую шалость грозила тюрьма.
Зачинщики, среди которых был Герцен, отбывали наказание в карцере, куда их посадило пансионское начальство и куда товарищи приносили им тайком угощенье. Лермонтов, который тоже принимал участие в «маловской истории», ждал для себя строгого наказания, вплоть до ссылки. Ночью 23 марта 1831 года в комнате своего друга, во флигеле дома Поливановых на Молчановке, он писал:
Послушай! вспомни обо мне.
Когда законом осужденный
В чужой я буду стороне –
Изгнанник мрачный и презренный. –
И будешь ты когда-нибудь
Один, в бессонный час полночи,
Сидеть с свечой…. и тайно грудь
Вздохнет – и вдруг заплачут очи;
И молвишь ты: когда-то он,
Здесь, в это самое мгновенье,
Сидел тоскою удручён
И ждал судьбы своей решенье! –
Поливанов сделал приписку о том, что стихи написаны ночью, в его комнате, когда Лермонтов «вследствие какой-то университетской шалости», «ожидал строгого наказания»[54].
Написав стихи, вероятно, на первом попавшемся клочке бумаги, как он это делал обычно, Лермонтов потом старательно переписал их в альбом другу.
Альбом Поливанова – в зеленом сафьяновом переплете, с золотым обрезом и зелеными муаровыми форзацами. Посредине золотом сделанная надпись: «Souvenir»[55].
Этот нарядный сафьяновый альбом[56] неотделим от быта дворянских особняков Поварской и Молчановки. Из комнаты Николая Поливанова он часто попадал вниз, в гостиную, и рисунок корзины с розами на его странице мог быть сделан с натуры в одной из комнат дома.
Альбом – постоянный спутник, свидетель событий повседневной жизни, дружеских ночных бесед и товарищеских пирушек. Стихи писались в альбом на разные случаи и снабжались приписками, когда, где, по какому поводу они написаны. В альбоме мелькают имена родных, друзей и просто знакомых. Этот альбом любили сестры Поливанова – Sophie и Barbe[57]. Они писали брату стихи, рисовали и наклеивали картинки, засушивали цветы.
* * *
Зимнее утро. Двор покрыт пушистым снегом. Узкая дорожка протоптана к калитке. По ней идет дворник в тулупе и рукавицах, с лопатой. Он отгребает снег от ворот. На двор медленно въезжают нагруженные розвальни, потом другие, еще и еще. Обоз с провизией приехал из Тархан. На дворе начинаются крики и беготня. Тащат мешки с мукой, несут мороженых кур, гусей, индеек, громадные бутыли с наливкой, банки с соленьями и вареньями.
Обоз разгружен. Усталые лошади пофыркивают в конюшне. Снег на дворе притоптан. Валяется неубранный навоз, клоки сена, напорошено соломой.
Вечереет. Загораются огни. Через сени, кухню, девичью, по деревянной лестнице с перильцами можно подняться в мезонин.
Темный, узкий коридорчик с низенькими дверцами – одна из них в комнату, где живет Лермонтов. В комнате мезонина низкий потолок, маленькие окна. Здесь стоит деревянная кровать, письменный стол, шкаф с книгами. Глобус, рядом карта, над диваном несколько гравюр.
Среди книг, выстроившихся на полке, – «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы» Пушкина, альманах «Полярная звезда» на 1825 год, издаваемый Бестужевым и Рылеевым, с отрывком из «Братьев разбойников», семь глав «Евгения Онегина», выходивших отдельными книгами с 1825 по 1830 год. Другая полка туго набита синими книжками журнала «Московский вестник». Много книг на иностранных языках: толстый том Байрона, «Гамлет» Шекспира, «Разбойники» Шиллера, сочинения Шеллинга.
На столе брошены конспекты лекций отделения словесных наук при Московском университете. На диване – только что полученный, еще не разрезанный номер «Московского телеграфа».
На письменном столе, рядом с чернильницей, песочница, служащая вместо пресс-папье, гусиное перо и несколько тетрадей.
Лермонтов, одетый в темный двубортный сюртук, взволнованно ходит по комнате. Перед ним на стуле у дверей сидит его кормилица Лукерья Алексеевна. Она сегодня приехала с обозом из Тархан повидаться с Мишей.
Лукерья Алексеевна рассказывает о зверствах соседки помещицы. Негодование кипит в душе молодого поэта: «Люди! люди! и до такой степени злодейства доходит женщина, творение иногда столь близкое к ангелу… о! проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство – все куплено кровавыми слезами».
В комнате молодежь. У Лермонтова – его друзья. Он только что сообщил им рассказ кормилицы. Молодежь негодует:
«Несчастные мужики! что за жизнь, когда я каждую минуту в опасности потерять все, что имею, и попасть в руки палачей!»[58]
Кто-то удивляется, почему жестокую помещицу не привлекут к суду. И тут же слышит ответ:
«Где защитники у бедных людей? – У барыни же все судьи подкуплены» их же «оброком»[59].
Комната опустела. Друзья разошлись. Лермонтов в комнате один. Он думает о страшной судьбе своей родной страны, о декабристах, томящихся в рудниках Сибири, о рабстве народа.
«Так жизнь скучна, когда боренья нет».
* * *
В 1830 году, в год переезда с Поварской на Малую Молчановку, Лермонтов вступил в тот период, когда детское, наивное восприятие жизни кончилось, вставали неразрешимые вопросы, начинались мучительные поиски мировоззрения.
Темные силы реакции сковывали все молодое, свежее, живое и обрекали молодежь на бездеятельность. За малейшее проявление вольномыслия грозила ссылка на Кавказ под пули горцев или в Сибирь на каторжные работы. Поэтическая пропаганда прав человеческой личности стала единственной формой борьбы за свободу.
Кризис отроческого сознания Лермонтова осложнялся также переломом в его личной жизни.
В апреле 1830 года Лермонтов ушел из пансиона, после того как указом от 29 марта это учебное заведение было лишено своих исконных привилегий. Реорганизация пансиона произошла в результате посещения его царем. Николай I побывал в пансионе инкогнито и остался недоволен порядками, далекими от его идеала – казармы.
Уход Лермонтова из пансиона был, в известной степени, актом протеста.
Тетради 1830 года вводят нас в круг философских исканий Лермонтова периода его отрочества, в мир его мечтаний о героическом будущем и, одновременно, предчувствий трагического конца.
От 1830 года сохранилось семь тетрадей. Две из них с драмами «Испанцы» и «Menschen und Leidenschaften» и одна с поэмой «Последний сын вольности». Четыре тетради[60] охватывают период с весны до зимы 1830 года. Тетрадь с драмой «Menschen und Leidenschaften»[61] датирована 1830 годом без указания месяца. Поэма «Последний сын вольности» хотя и не датирована Лермонтовым, но по окончании ее в тетради помещено стихотворение, написанное в 1830 году.
Все эти тетради свидетельствуют о чрезвычайно напряженной умственной деятельности Лермонтова. Они говорят о том, что 1830 год был особенно важным моментом в процессе его формирования.
В 1830 году юноша-поэт ведет в своем творчестве энергичную борьбу за права человеческой личности и выступает против крепостного права.
В лирике Лермонтова уже слышно звучание революционной гражданской и героической тематики. 1830 год был годом нарастания крестьянских волнений в России и революционного движения в Западной Европе.
Дворянские революционеры-декабристы были далеки от народа. Отсутствие народных масс в восстании 14 декабря и обрекло его на неудачу. Современная Лермонтову передовая молодежь шла по пути, завещанному декабристами, и так же, как они, не понимала, что без народа не может быть подлинной революции.
Крестьянские восстания 30-х годов приковывали внимание юноши Лермонтова и заставляли его задумываться над ролью народа в революционном движении.
Самая ранняя по времени тетрадь[62], как о том свидетельствует приписка Лермонтова на первой странице, относится к весне 1830 года. Маленькая тетрадка без обложки почти вся заполнена поэмой «Джюлио», и только в конце последнего листа и на его обороте помещены две прозаические записи дневникового характера и одно лирическое стихотворение.
