Первенец
Быть старшим ребенком не так уж и плохо. На какое-то время родители были в моем полном распоряжении, но потом появился Рэнди, на пару лет меня младше. Рэнди был очень ранимым ребенком – слишком ранимым. Однажды я, как президент и создатель элитного Клуба Бобров, заставила охотника за сокровищами (эта роль досталась Рэнди) отправиться со мной к высохшему руслу реки за монетками. Деньги я намеревалась потратить на покупку енотовых шапок как у Дэви Крокетта по 1,98 $ за штуку. Мы уже совсем было отчаялись, когда Рэнди наконец углядел настоящую монету в пятьдесят центов. Моему счастью не было предела. Я отвечала за финансовую сторону в нашем клубе, поэтому самостоятельно подняла монету и зажала ее в кулаке – на какое-то мгновение жизнь стала невообразимо прекрасной. Пока Рэнди не начал орать, как резаный. Оказывается, он испугался самолета, медленно ползущего по небу. Казалось бы, ерунда. Но Рэнди пришел в такой ужас, что, не прекращая рыдать, убежал домой и спрятался под кровать. Даже маме не удалось убедить его, что это был всего лишь безобидный самолет. После этого происшествия Рэнди стал с опаской относиться к окружающему миру и начал бояться любых летающих объектов. Подростком Рэнди практически невозможно было выманить из его собственной комнаты. Робин говорила, что рано или поздно он срастется с собственной комнатой и попросту исчезнет. В каком-то смысле так оно и было – Рэнди “исчезал” в музыке. Особенно любил он Фрэнка Заппу. Песня “Zomby Woof” стала его мантрой.
Родители переживали за Рэнди с самого его рождения. Я же в ответ постаралась стать совершенно не такой, как Рэнди. И зря. Я не понимала, что благодаря своей ранимости Рэнди научился понимать мир гораздо лучше меня.
При этом я всегда могла его обдурить – например, выцыганить у него единственный и неповторимый зеленый йо-йо, или шоколадку, припасенную с Хэллоуина, или драгоценные стеклянные шарики с узорами, которые он прятал под кроватью. Ну да, Рэнди был чутким и уникальным, ну и что с того? Зато у меня были теперь все его вещи!
Когда спустя три года после Рэнди у родителей родилась Робин, я чуть не позеленела от ревности. Как они могли родить девочку? Это же неправильно! Наверняка они ее удочерили. И, конечно же, Робин оказалась куда красивее меня и к тому же умела отлично петь. Что хуже всего, Робин оказалась папиной любимицей. Даже спустя много лет Уоррен Битти умудрялся доводить меня, называя Робин “более красивой и сексапильной сестрой Дайан”.
Дорри была незапланированным ребенком. Когда она родилась, мне было семь, так что для меня она уже угрозой не была. Дорри была очень похожа на маму и оказалась самой умной и одаренной в нашей семье. Собственно, она единственная смогла порадовать родителей табелем с одними пятерками. Дорри обожала читать биографии всяких знаменитых женщин вроде Симоны де Бовуар или Анаис Нин. Она даже проглотила “Шпиона в доме любви”, потому что там содержался “правильный посыл”, который позволил ей с оптимизмом смотреть в будущее. Дорри считала, что и мне надо прочесть этот роман – якобы некоторые отрывки были созвучны моим представлениям о любви. Правда, у меня-то никаких особых представлений о любви и не было. В Дорри меня всегда поражало то, что она была полна противоречий. Наверное, сказывалось то, что она была единственным “интеллектуалом” в нашем семействе.
Выходные и каникулы мы проводили на побережье. В 1955 году местным семьям еще разрешали разбивать палатки на пляже Хантингтон на месяц. Наша палатка – большой черный куб – стояла у самого берега. Помню, когда мне было девять, именно на пляже я прочла “Волшебника страны Оз” и “Приключения Перрин”. Мне тогда казалось, что жизнь всегда будет именно такой – черные буквы на белых страницах, белые волны и черные ночи. По утрам мама мазала нам с Рэнди носы кремом от загара, и мы отправлялись на поиски бутылок из-под газировки. Бутылки мы складывали в тележку из супермаркета и потом сдавали, по два цента за бутылку. Деньги мы тратили на билеты в бассейн с теплой соленой водой.
Спустя несколько лет папа вывез нас еще дальше на юг, к пляжу Доэни. Там мы тоже жили в палатке, а еще занимались серфингом и пели песни у костра. Иногда мы проводили выходные в Ринконе, прямо рядом с Тихоокеанским шоссе. Но самым любимым местом у папы была бухта Дайверс в Лагуна-Бич. Папа и его лучший друг Боб Бландин надевали гидрокостюмы и часами пропадали в океанских волнах, пока мы тихонько играли на берегу. Мама кормила нас бутербродами с колбасой и майонезом. С нами ездила и жена Боба, Уилли, которая красила губы ярко-красной китайской помадой и курила – совершенно неприемлемое с маминой точки зрения поведение.
Помню, что ночью утесы казались мне похожими на динозавров. Днем мы забирались на них и оглядывали наш любимый Лагуна-Бич. Если бы вы посмотрели на нас с пляжа, наверняка решили бы, что перед вами – идеальная калифорнийская семья пятидесятых, словно сошедшая со страниц журнала.
Радио играло в нашей жизни огромную роль. Больше всего мне запомнилась модель “Philco”, высокая, в виде шкафчика. Мы купили ее в кредит, как любые другие ценные вещи. Мы слушали радио по воскресеньям.
В три часа передавали “Семью одного человека”, мой любимый многосерийный радиоспектакль. Чтобы не пропустить подробности жизни отца Барбера и его семьи, мы с сестрами бегом бежали домой из церкви. Отец Барбер казался нам самым хорошим, мудрым и понимающим человеком на свете. Мне еще тогда казалось очень несправедливым, что мой папа не обнимает меня, не шутит и не разговаривает со мной, как отец Барбер. Почему он не такой добрый, не такой терпеливый, не такой любящий? Но что уж тут поделать, таков был мой отец. Я мечтала, чтобы однажды папа сказал мне: “Ну-ка, Коврижка, иди сюда, и я тебя крепко поцелую”. Или чтобы мама сказала: “Поторопись, а то пропустишь следующую серию истории про своих любимых Барберов”.
Но единственным, что объединяло мою семью с семьей Барберов, было вечное стремление родителей к лучшей жизни. Мне это казалось обидным, и я решила, что, когда вырасту, буду жить совсем по-другому. Моя собственная семья будет идеальной. Уж я-то об этом позабочусь. Идеальной, счастливой и красивой.
В шесть лет телевидение подарило мне Гейл Сторм, запустив сериал “Малышка Марджи”. Мне нравилась именно Гейл, а не Люсиль Болл. Гейл была моим идеалом – умная, бесстрашная, всегда готовая ввязаться в какую-нибудь переделку, которая, конечно же, приводила в ярость ее отца. Гейл была забавной, но беззащитной. Мне она очень нравилась. В то время самым популярным сериалом был “Я люблю Люси”, а похождения Гейл шли на втором месте – но только не для меня. Я знала, что мы с Гейл – родственные души. День, когда после 126 эпизодов сериал закрыли, стал для меня поистине черным.
Пятнадцать лет спустя, когда я училась в Школе театральных искусств, внезапно выяснилось, что один из моих соучеников, Фил Боннел, – на самом деле сын Гейл Сторм. И на Рождество он пригласил меня к своей маме в Беверли-Хиллз. Мы приехали где-то в полдень, но Гейл нигде видно не было. Фил сказал, что она поздно встает, – а я-то думала, что все мамы, как моя, вскакивают в шесть утра под бодрые вопли радиоведущего Боба Крейна и бегут на кухню варить овсянку. В особняке Боннелов – неудобном, старом доме в стиле ранчо – радио не играло. Гейл, когда она наконец спустилась, оказалась довольно мрачной женщиной, совершенно не склонной ни к каким проказам и проделкам. Потом Фил рассказал мне, что у его матери проблемы с выпивкой. Мне сложно было поверить в то, что Гейл Сторм оказалась пьяницей, но наконец до меня дошло: несмотря на то что все ее мечты вроде бы сбылись, Гейл все равно не была счастлива.
Следующего кумира я обрела в старших классах школы – им стал Грегори Пек. Вернее, Аттикус Финч – персонаж Грегори Пека в “Убить пересмешника”. То, как спокойно он подходил к решению самых сложных жизненных проблем, потрясло меня до глубины души. Пожалуй, я боготворила его даже больше, чем Уоррена Битти в “Великолепии в траве”.
Я почти всем и всегда делилась с мамой – ну, за исключением моих сексуальных переживаний и влюбленностей в кинозвезд. Впрочем, Грегори Пека мы любили и обсуждали обе. Если бы только мы с ним встретились! Он, по праву заслуживший звание моего героя, смог бы наставить меня на путь истинный, чтобы я стала тем, кем хотела быть. Под его чутким руководством я бы набралась смелости, чтобы спасать людей от несправедливостей расистского общества, и даже смогла бы пожертвовать своей жизнью ради своих убеждений.
Мама поддерживала меня всегда и во всем и не мешала мне высказывать вслух самые абсурдные и незрелые мысли. Помню, однажды я пожаловалась ей на отца. Вечно он мной недоволен! Всегда говорит: “Не сиди так близко к телевизору, ослепнешь”, или: “Доедай ужин, в Китае люди голодают”, а то и вовсе: “Не жуй с открытым ртом, мухи налетят”. Почему он такой зануда? Может, это его работа виновата? Поэтому он считает, что я ни на что не годна и все делаю не так, как надо? Мама вела себя иначе. Она никогда не осуждала меня и не говорила мне, что и как делать. Она позволяла мне думать самой.
