О Филарете Никитиче пристав Воейков доносил: «Твой государев изменник, старец Филарет Романов, мне говорил: „Государь меня пожаловал, велел мне вольность дать, и мне б стоять на крылосе“. Да он же мне говорил: „Не годится со мною в келье жить малому; чтобы государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже“. Это он говорил для того, чтоб от него из кельи малого не взяли, а он малого очень любит, хочет душу свою за него выронить. Я малого расспрашивал: что с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривал ли или про кого-нибудь рассуждает ли? И друзей своих кого по имяни поминает ли? Малый отвечал: „Отнюдь со мной старец ничего не говорит“. Если малому вперед жить в келье у твоего государева изменника, то нам от него ничего не слыхать; а малый с твоим государевым изменником душа в душу. Да твой же государев изменник мне про твоих государевых бояр в разговоре говорил: „Бояре мне великие недруги; они искали голов наших, а иные научали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды“. Да он же про твоих бояр про всех говорил: „Не станет их ни с какое дело, нет у них разумного; один у них разумен Богдан Бельский, к посольским и ко всяким делам очень досуж“. Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать малого, который живет в келье у твоего государева изменника, и малый сказывал: „Со мною ничего не разговаривает; только когда жену вспомянет и детей, то говорит: “Малые мои детки! маленьки бедные остались; кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя бедная! Жива ли уже? Чай, она туда завезена, куда и слух никакой не зайдет! Мне уж что надобно? Беда на меня жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает; много они мне мешают: дай Господи слышать, чтоб их ранее Бог прибрал, я бы тому обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им бог дал смерть, а мне бы уже не мешали, я бы стал промышлять одною своею душою; а братья уже все, дал бог, на своих ногах“».
На это донесение царь отвечал приставу: «Ты б старцу Филарету платье давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды ни в чем не было; если он захочет стоять на крылосе, то позволь, только б с ним никто из тутошних и прихожих людей ни о чем не разговаривали; малому у него в келье быть не вели, вели с ним жить в келье старцу, в котором бы воровства никакого не чаять. А которые люди станут в монастырь приходить молиться, прохожие или тутошные крестьяне и вкладчики, то вели их пускать, только смотри накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не говорил и письма не подносил и с ним не сослался».
Эти распоряжения относились к 1602 году; в 1605-м пристав Воейков жаловался царю на послабление сийского игумена Ионы Филарету; вот что писал Борис к игумену Ионе в марте месяце: «Писал к нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид: 3 февраля ночью старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живет старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобою, бранит он их и бить хочет, и говорит им: „Увидите, каков я вперед буду!“ Нынешним великим постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь и на прощанье не приходил и на крылосе не стоит. И ты бы старцу Филарету велел жить с собою в келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собою да за ним старцу, от дурна его унимал и разговаривал, а бесчестья бы ему никакого не делал. А на которого он старца бьет челом, и ты бы тому старцу жить у него не велел. Если ограда около монастыря худа, то ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю быть не гоже, и между кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты бы им велел приходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в чулане; а незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет с прихожими людьми не сходился». Для объяснения этого известия надобно вспомнить, что в 1605 году шатость, брожение умов были во всей силе от появления и успехов самозванца, следовательно, мысль о скорой гибели Годуновых не могла не прийти в голову игумену Ионе, который, сообщив Филарету о событиях, начал обращаться с ним снисходительнее; невольный постриженник с своей стороны не мог удержаться от мысли о скором конце своих бедствий, о скорой перемене к лучшему вследствие гибели своего гонителя – вот откуда этот смех неведомо чему и нетерпение при грубом обращении старцев, которые по-прежнему видели в нем опального человека. Любопытно также известие, что Филарет любил разговаривать о птицах ловчих и собаках: здесь мы видим родовую страсть к охоте, которая была так сильна во внуке Федора Никитича, царе Алексее Михайловиче, и в правнуке последнего, Петре II. Кроме Романовых, оставались еще знаменитые фамилии, которых боялся Годунов. Князь Федор Иванович Мстиславский по-прежнему стоял в челе знатных родов, по-прежнему занимал первое место в Думе; но, подобно отцу, по характеру своему должен был уступать на деле первое место старшему другой знаменитой фамилии, князю Василью Ивановичу Шуйскому, превосходившему его живостию, способностию к начинанию дела, многочисленностию сторонников. Но, страдая завистною злобою, Борис одинаково подозревал и деятельного Шуйского и более спокойного Мстиславского, потому что оба равно превосходили его знатностию рода; не имея улик явных, обоих одинаково преследовал, мучил своею подозрительностию, у обоих отнял семейное счастие, не позволив им жениться, чтоб отсутствием потомства отнять побуждение к честолюбивым замыслам; над обоими вследствие этого мелкодушия, недоверчивости Бориса висел постоянно нож, что, разумеется, делало существование их невыносимым и должно было наполнять сердца их страшною ненавистию. Несколько раз Борис удалял Шуйского от двора и потом опять приближал, пытал людей невинных только за то, что они посещали иногда Шуйских, даже и в то время, когда последние были в милости; видели также, что Борис считал своими врагами князей Голицыных, Татева, Лыкова. Из князей Гедиминовичей по способностям и энергии рядом с рюриковичем Шуйским мог стать князь Василий Васильевич Голицын, представитель знаменитого Патрикеевского рода; мы увидим, что он питал сильную ненависть к Годуновым и не разбирал средств для удовлетворения этой ненависти.
Борис был не способен величием духа обезоружить ненависть людей родовитых, был не способен и поддержать расположение к себе большинства народа вследствие той же подозрительности и мелочности взгляда. Он подозревал народ в нерасположении к себе и, чтобы уничтожить это нерасположение, к какому средству прибег он? Он приказал всем читать особенную молитву при заздравной чаше. Здесь высказалась также одна из болезней тогдашнего общества, вера в господство внешнего, формы, буквы над внутренним, духовным; Годунов верил, что молитва, произнесенная языком без ведома духа, будет действительна. И тут Годунов по мелкодушию своему стремился показать народу, что он не похож на древних прирожденных государей, которые не нуждались в особенных молитвах, кроме установленных церковию, и тут достигал совершенно противного своему желанию, возбуждая в народе мысль, что что-нибудь не так, что царь чего-нибудь боится, ибо этого при прежних государях не бывало.
При заздравной чаше должно было молиться, «чтоб он, Борис, единый подсолнечный христианский царь, и его царица, и их царские дети на многие лета здоровы были и счастливы, недругам своим страшны; чтобы все великие государи приносили достойную почесть его величеству; имя его славилось бы от моря до моря и от рек до концов вселенной, к его чести и повышению, а преславным его царствам к прибавлению, чтобы великие государи его царскому величеству послушны были с рабским послушанием и от посечения меча его все страны трепетали; чтобы его прекрасноцветущие, младоумножаемые ветви царского изращения в наследие превысочайшего Российского царствия были навеки и нескончаемые веки, без урыву; а на нас бы, рабах его, от пучины премудрого его разума и обычая и милостивого нрава неоскудные реки милосердия изливались выше прежнего».
