I. Порождение четырех дискурсов
Дискурс без слов.
Места предвосхищают интерпретацию.
Связь знания с наслаждением.
Раб, у которого украли его знание.
Желание знать
Позвольте мне, дорогие мои друзья, еще раз обратиться к той помощи, которую вы мне, во всех смыслах этого слова, оказываете, в том числе и сегодня, следуя за мной, иные из вас уже в третий раз, в моих мытарствах.
Прежде, однако, чем я это сделаю, не могу не рассказать (в благодарность людям, которым я этим обязан) о том, как мы здесь оказались. Произошло это в порядке одолжения, которое юридический факультет соблаговолил сделать своим коллегам из Школы Высших Исследований, к которым оказался сопричисленным и я сам. Пользуюсь случаем, чтобы принести юридическому факультету и, в частности, его руководству в лице господина декана, благодарность, к которой, надеюсь, присутствующие охотно присоединятся.
Как вы, наверное, уже поняли из объявления, хотя аудитория эта и предоставлена в мое распоряжение каждую среду, мы будем собираться здесь лишь вторую и третью среду каждого месяца, что позволит мне посвятить оставшиеся среды другим делам. Я полагаю возможным объявить, в частности, что первую из сред месяца, хотя и не каждого, а лишь каждого второго, то есть в первую среду декабря, февраля, апреля и июня я буду вести в Венсенне, — не семинар конечно, а нечто прямо ему противоположное. Чтобы подчеркнуть, что речь идет о чем-то совсем другом, я даже назвал их четырьмя импровизациями, дав им юмористическое название, которое вы узнаете из помещенных мной уже объявлений.
Как видите, я сознательно кое о чем предпочитаю недоговариватьо котором мы с вами знаем. То есть не просто вписано в реальность, а стало частью ее несущих конструкций.
Что до буквенной формы, в которую мы эту символическую цепь облекаем, то она, разумеется, не имеет значения — лишь бы запись была достаточно четкой, чтобы в ней обнаружились некие постоянные соотношения. Такова наша формула.
О чем она говорит? В ней запечатлен определенный момент, результат, к которому придут наши рассуждения, которые разъяснят нам, какой смысл подобает этому моменту придать. Он говорит о том, что стоит S1вступить в поле других означающих — поле уже сложившееся, поскольку они друг через друга в качестве означающих уже артикулированы — как в результате этого вмешательства в систему, этого предстояния другому_возникает $, то самое, одним словом, что мы назвали расщепленным субъектом. К этому субъекту нам еще предстоит в этом году вернуться, чтобы в полной мере его позицию оценить.
Наконец, мы с самого начала подчеркивали, что итогом этого процесса оказывается нечто такое, что мы определяем как потерю, или утрату. Ее-то и означает в нашей формуле буква, читать которую следует как объект а.
Мы не преминули также указать то место, откуда функция утраченного объекта была нами почерпнута. Источником послужили для нас рассуждения Фрейда об особом смысле, которое получает у говорящего существа повторение. Повторение не является одним из следствий памяти, в биологическом смысле этого слова. Повторение связано определенным образом с тем, что является пределом этого знания и именуется нами наслаждением.
Вот почему формула, гласящая, что знание есть наслаждение (от) Другого, носит характер логического суждения. Другой здесь, разумеется, не является тем или иным конкретным Другим — это то, что возникает в качестве поля в результате вмешательства означающего.
В возражение мне вы укажете, конечно, на то, что мы, в сущности, вращаемся в замкнутом кругу — означающее, Другой, знание, означающее, Другой, знание, и т. д. И вот тут-то термин наслаждение и позволяет нам разглядеть тотпункт, где инструментарий вводится в действие. Указав на него, мы выходим, безусловно, за пределы того, что именуется, в строгом смысле этого слова, знанием, и переходим к его пределам, к области пределов как таковых — той самой, к которой речь Фрейда осмелилась приблизиться.
Что из его выражений следует? Знание? Навряд ли — скорее, путаница. Что ж, путаница как раз и должна послужить для нашего размышления отправной точкой, ибо речь идет о пределах, о том, как из системы выйти. Выйти на каком основании? Жаждая смысла, как если бы система испытывала в нем нужду. Система, конечно же, не нуждается в нем нимало. А вот нам, существам слабым и оказавшимся в этом году, в курсе нашем, на распутье, нам он не помешает. Что ж, вот он, смысл, по крайней мере один.
Как знать, может быть, он не истинный. С другой стороны, мысль «а может быть, не истинный», будет, вы сами увидите, приходить нам в голову на каждом шагу. Сама настойчивость этой мысли и внушает нам подобающее представление об измерении истины.
Обратите внимание, насколько двусмысленно звучит у психоаналитиков, с их непроходимой тупостью, слово Trieb — они не делают ни малейших усилий, чтобы понять логику этого понятия. А ведь у него есть свое происхождение, история употребления этого слова восходит еще к Канту, и роль его в аналитическом дискурсе слишком важна, чтобы незаслуженно переводить его скороспелым словечком инстинкт. Впрочем, в конечном счете, такого рода смысловые скольжения не случайны, и мы сами, давно указавшие на ошибочность этого перевода, можем, однако, обернуть его в свою пользу. Не для того, разумеется, чтобы увековечить в психоанализе, да еще в этом смысле, понятие инстинкта, а лишь в напоминание о том, что делает рассуждения Фрейда пригодными для жизни и в попытке их, рассуждения эти, обжить по-другому.
В обыденном сознании инстинкт представляют себе неким знанием — знанием, о содержании которого сказать ничего нельзя, хотя результатом его считается, и небезосновательно, возможность поддержания жизни. И напротив, принимая всерьез то, что говорит о принципе удовольствияФрейд, видевший его значение для функционирования организма в поддержании напряжения на максимально низком уровне, не приходим ли мы неизбежно к тому, что сама логика его рассуждений навязала впоследствии и ему, — не приходим ли мы к влечению к смерти!
Понятие влечения к смерти было подсказано ему самим развитием его опыта, аналитического опыта, представляющего собой не что иное, как структуру дискурса. Ибо не надо забывать, что наблюдая за тем, как люди себя ведут, понятие влечения к смерти не изобрести никогда.
Влечение к смерти — оно здесь налицо. Оно там, где между вами и тем, что я говорю, что-то происходит.
2
Я сказал тем, что я говорю, я не имею в виду то, что есмь я сам. Зачем, если благодаря содействию, оказанному вашим присутствием, это видно и так? Я не сказал бы, впрочем, что оно говорит в мою пользу. Порою, и очень часто, оно говорит вместо меня.
Как бы то ни было, если что и оправдывает те речи, что я веду с этой кафедры, так это, по сути дела, то, что проявилось в различного рода содействии, оказанном мне, поочередно, в местах, где доводилось мне вести семинар.
То, о чем я собираюсь сейчас сказать, так и просится у меня на язык, ибо сегодня, когда мы собрались в новом месте, это придется особенно кстати. Место всегда играло свою роль в формировании стиля того, что я назвал проявлениями содействия, — проявлениями, насчет которых не упущу случая заметить, что они очень близки к интерпретациям в самом расхожем смысле этого слова. То, что я в вашем присутствии и с вашей помощью когда-либо для вас говорил, каждый раз, то есть в каждом географически ином месте, являлось интерпретированным уже заранее.
Вы поймете это, познакомившись поближе с моими вращающимися четвероногими формулами — я к этой теме еще вернусь. Но чтобы не оставлять вас в совершенном недоумении, скажу вам пару слов уже теперь.
Если бы пришлось мне теперь интерпретировать то, что говорилось мной в госпитале св. Анны между 1953 и 1963 годами, а точнее, интерпретацию эту фиксировать — речь идет об интерпретации в смысле противоположном интерпретации аналитической, что ясно дает почувствовать, насколько понятие аналитической интерпретации идет вразрез с расхожим значением этого слова, — то я сказал бы, пожалуй, что воспринимались они в шутейном духе, что именно веселье звучало в них главной нотой.
Типичным для моей тогдашней, медицинской по преимуществу, аудитории — хотя присутствовали в ней, надо сказать, не только люди медицинской профессии — был персонаж, пересыпавший мою речь непрерывной чередой острот и дурачеств. Именно это было, по-моему, характерно для атмосферы, окружавшей в течение десяти лет мои публичные выступления. Лишним доказательством чему служит тот факт, что стоило мне посвятить триместр анализу остроумия, как настроение в аудитории заметно скисло.
