В этой книге объединены под одной обложкой — и не случайно — две лекции Жака Лакана, прочитанные им с интервалом в десять лет, 8 июля 1953 г. — 20 ноября 1963 г., и тематически на первый взгляд никак между собою не связанные. Лекция «Символическое, Воображаемое и Реальное» непосредственно предшествует написанию, в течение того же лета, так называемой Римской речи — доклада «Функция и поле речи и языка в психоанализе», с которого началось публичное изложение Лаканом своего учения. В настоящей лекции Лакан впервые знакомит аудиторию со знаменитой триадой, которой суждено будет пройти красной нитью через все его построения в течение трех последующих десятилетий и стать в конечном итоге их главным предметом — не только концептуальным, но даже, в форме борромеева узла и его производных, математическим и материальным. Следом за этим текстом идет первая и последняя лекция Семинара, посвященного Именам Отца. Прерванный в связи с драматическими обстоятельствами — Лакан был лишен звания «дидактика» (так называли в то время психоаналитика, облеченного правом заниматься подготовкой психоаналитиков), Семинар был возобновлен лишь в январе 1964 года на улице Ульм, в помещении Высшей Нормальной Школы, на сей раз под заглавием «Четыре основные понятия психоанализа».
Впоследствии Лакан отказывался возобновить прерванный Семинар и даже не пожелал опубликовать при жизни текст состоявшейся вступительной лекции. Заключив из обрушившихся на него неприятностей, что дар «психоаналитического дискурса» был дан ему не для того, чтобы приоткрыть, как он собирался это сделать, завесу, которая скрывала у Фрейда подлинные истоки психоанализа, и что именно за это святотатство постигло его наказание, он иронически назвал один из последующих семинаров «Les non-dupes errent» [ «Te, кого не оставили в дураках, заблуждаются»][1], дав тем самым имеющим уши слышать понять, что не станет отныне оглашать истин слишком несвоевременных.
Относительно скромный вопрос о границах эдипова комплекса и отцовского мифа продолжал подниматься, однако, впоследствии на семинарах и в текстах Лакана неоднократно, и в конечном итоге Имя Отца оказалось низведено в ранг симптома и инструмента (ср. семинар «Синтом», опубликованный в 2005 году). Соединение этих двух текстов выглядит в исторической перспективе вполне оправданным (см. биобиблиографические указания в конце книги). Но подлинная причина, побудившая меня свести их вместе, совсем иная — мне хотелось позволить читателю оценить по достоинству замечание Лакана, заявившего в одном из последних своих семинаров со свойственной ему недосказанностью, то ли в шутку, то ли вполне всерьез, что Символическое, Воображаемое и Реальное как раз и представляют собой подлинные Имена-Отца.
Жак-Алэн Миллер
Символическое, Воображаемое и Реальное
Как видите, дорогие друзья, для первого научного доклада, который в нашем новом обществе будет сделан, я выбрал заглавие весьма многообещающее. Приношу за это с самого начала свои извинения и прошу рассматривать это сообщение и как итог взглядов, которые моим ученикам прекрасно известны, так как они успели за два года моей преподавательской деятельности познакомиться с ними, и в то же время как своего рода предисловие, или введение в определенный подход к изучению психоанализа.
Я полагаю, на самом деле, что возврат к фрейдовским текстам, изучению которых я посвятил два года преподавательской деятельности, привел меня, а точнее, всех нас, вместе над ними работавших, к убеждению, что ничто не охватывает человеческую реальность так полно, как фрейдовский опыт, и что без возврата к источникам и усвоения, во всех смыслах этого слова, его текстов нам просто не обойтись.
Создается невольное впечатление, что теория психоанализа, а вслед за нею и образующая с нею единое целое техника его, стали более ограниченными, пришли в упадок. Что ж, удержаться на уровне такой полноты действительно нелегко. Возьмем, к примеру, такой текст, как Человек-Волк — именно на его основе собирался я выстроить сегодня вечером свое изложение. Но несмотря на то, что я в прошлом году посвятил этой работе весь семинар целиком, вчера вечером, перечтя его от начала до конца, я почувствовал, что дать вам о нем какое-то представление, даже приблизительное, невозможно, и единственное, что мне остается — это переработать свой прошлогодний семинар в будущем году заново. Дело в том, что теперь, взглянув на этот замечательный текст, после проделанной нами вместе в этом году работы над Человеком-Крысой, новыми глазами, я вижу, что все, что я в прошлом году в качестве принципа, примера, в качестве характерного типа мысли из него вывел, было всего-навсего, как выражаются на англо-саксонском наречии, упрощенным подходом, по-нашему — детским лепетом. Поэтому сегодня вечером я просто-напросто попробую сказать вам несколько слов о смысле сопоставления нами трех четко отличающихся друг от друга регистров, которые являются для человеческой реальности важнейшими и зовутся Символическим, Воображаемым и Реальным.
1.
От нашего взгляда не может укрыться, что существует у субъектов анализа целый регистр, регистр Реального, который в анализе от нас ускользает. Это не значит, однако, что ускользал он в работе с конкретными пациентами и от самого Фрейда, но даже для него, разумеется, регистр этот оставался в целом недосягаем и недоступен.
Нельзя не поразиться тому, как Фрейд говорит о Человеке-Крысе. Он различает в нем несколько личностей. В конечном итоге Фрейд признает в этом пациенте личность человека тонкого, умного и просвещенного, и противопоставляет ее другим личностям, с которыми ему пришлось, общаясь с ним, иметь дело. Ту же характеристику, хотя и в смягченной форме, дает он и Человеку-Волку. Ничто не обязывает нас, однако, оценки эти безоговорочно разделять. Совсем не похоже, чтобы Человек-Волк представлял собой личность подобного масштаба. Поразительно, однако, что Фрейд выделил его как совершенно особый случай. Что касается Доры, то о ней не стоит и говорить — ведь он едва ли не был в нее влюблен.
Этот момент прямоты, момент взвешивания личности, ее оценки, не может не удивлять нас. Ведь здесь перед нами нечто такое, с чем мы неизменно имеем дело не только в регистре патологии, но и в регистре аналитического опыта, в работе с пациентами, которые в регистр патологии не укладываются. Это то, что нам следует всегда держать при себе, то, с чем особенно часто мы — те, на ком лежит тяжкое бремя отбора людей, проходящих анализ в дидактических целях, — имеем дело на опыте.
Чем, по большому счету, мы в своем выборе руководствуемся? О каких критериях идет речь? Что нужно, чтобы стать хорошим аналитиком — быть немного невротиком? Или невротиком в тяжелой форме? Или, наоборот, о неврозе и речи не должно быть? Неужели этим руководствуемся мы, вынося суждение, в котором нам не может помочь ни один текст и где мы оцениваем исключительно личные качества, то есть из нужного материала сделан человек или нет, является ли он, как говорят китайцы, She-un-ta, «человеком крупным», или Sha-ho-yen, «человеком мелким»? Поистине, здесь перед нами нечто такое, за пределы чего наш опыт не может выйти.
Какие силы приводит анализ в действие? Идет ли речь о реальных отношениях с субъектом, о том, иными словами, чтобы признать, определенным образом и в меру наших возможностей, то, что является реальностью для него? Неужели с этим имеем мы в анализе дело? Конечно же нет — анализ явно представляет собою что-то другое. Что же именно? — В этом-то и состоит вопрос, который мы без конца задаем себе, которым задаются все те, кто пытается осмыслить аналитический опыт теоретически. В чем исключительность этого опыта — опыта, способного вызвать в субъекте столь глубокие изменения? Что это за изменения? И каковы их внутренние пружины?
Уже долгие годы пытается психоаналитическое учение в своих построениях на этот вопрос ответить. Обычный человек, человек с улицы, не перестает, со своей стороны, удивляться действенности этого всецело речевого по своему характеру опыта. По сути дела, он совершенно прав, ибо психоанализ и вправду работает, а для объяснения его необходимо, казалось бы, всего-навсего по ходу дела происходящее демонстрировать. Говорить — уже само по себе означает ввести субъекта в психоаналитический опыт. Вот почему прежде всего следует спросить себя — а что же такое, собственно, речь? То есть, иными словами, символ?
На деле вопроса этого на наших глазах тщательно избегают. И мы видим, что, уходя от него, рассматривая технические элементы и средства анализа исключительно как инструменты, призванные изменить, при определенном подходе, поведение и привычки субъекта, мы быстро встречаемся с рядом трудностей и оказываемся в тупике. Мы не заходим, разумеется, в этом направлении настолько далеко, чтобы присутствие этих трудностей в общей картине Аналитического опыта узаконить, но неуклонно приближаемся к туманным для нас областям, грозящим со временем придать анализу облик куда более иррациональный, нежели он есть в действительности. Поразительно наблюдать, сколь многие из тех, кто познакомился в последнее время с психоаналитическим опытом, отмечают, говоря о нем, его иррациональный характер, хотя на самом деле едва ли, кажется, найдется техника более прозрачная, нежели техника аналитическая.
