Владимир Леви - Я и Мы

ЭКСЦЕНТРИЧНОЕ ВООБРАЖЕНИЕ

Когда говорят о физиономике, то обычно произносят имя человека, труды которого стали физиономической библией. С конца восемнадцатого столетия имя это шокирует мыслящую Европу: Иоганн Таспар Лафатер, цюрихский пастор, считается основателем подозрительной дисциплины, до сих пор не получившей прав гражданства.

Гибкий и длинный, с торчащим носом и выпуклыми глазами, всегда экзальтированный, он походил на взволнованного журавля. Уверяли, что женщины, завидев его, почему-то начинали усиленно вспоминать о своих домашних обязанностях. Возможно, причиной тому была и не внешность, а проповеди, которые дышали благочестивым рвением. Одно время он состоял членом общества аскетов.

Трудно сказать, в какой мере натуре его свойствен был аскетизм, но художник в нем жил бесспорно. Он рисовал с детства, почти исключительно портреты, и в рисунках всецело следовал своей безграничной впечатлительности: лица, понравившиеся ему или поразившие своим уродством, он перерисовывал по многу раз в филигранной старинной технике; зрительная память его была великолепна.

Как-то, стоя у окна в доме приятеля, молодой Лафатер обратил внимание на проходившего по улице гражданина.

— Взгляни, Поль, вон идет тщеславный, завистливый деспот, душе которого, однако, не чужды созерцателыюсть и любовь к Вечному. Он скрытен, мелочен, беспокоен, но временами его охватывает жажда величественного, побуждающая его к раскаянию и молитвам. В эти мгновения он бывает добр и сострадателен, пока снова нe завязнет в корысти и мелких дрязгах. Он подозрителен, фальшив и искренен одновременно, в его речах всегда в трудноопределимой пропорции смешаны правда и ложь, ибо его никогда не оставляет мысль о производимом впечатлении… Приятель подошел к окну.

— Да это же Игрек! — Он назвал фамилию. — Ты с ним давно знаком?

— В первый раз вижу.

— Не может быть! Откуда же ты узнал его характер? И главное, абсолютно точьо!

— По повороту шеи.

Будто бы этот эпизод и послужил толчком к созданию физиономической библии. С некоторых пор пастор твердо уверовал в свою способность определять по внешности ум, характер, а главное, степень присутствия «божественного начала» (иными словами, моральный облик). Занятие его, надо сказать, этому благоприятствовало. Исповеди служили превосходным контролем, которому позавидовал бы любой психолог. А в альбоме теснились силуэты и профили, глаза, рты, уши, носы, подбородки. И все это с комментариями, то пространными, то лаконичными. Здесь он давал волю своей фантазии, восторгам и желчи; здесь была вся многочисленная паства, люди знакомые и незнакомые, великие и обыкновенные, и, наконец, он сам собственною персоной.

Вот фрагмент из его физиономического автопортрета:

«Он чувствителен и раним до крайности, но природная гибкость делает его человеком всегда довольным. Посмотрите на эти глаза: его душа подвижно-контрастна, вы получите от него все или ничего. То, что он должен воспринять, он воспримет сразу либо никогда… Тонкая линия носа, особенно смелый угол, образуемый с верхней губой, свидетельствует о поэтическом складе души; крупные закрытые ноздри говорят об умеренности желаний. Его эксцентричное воображение сдерживают две силы: здравый рассудок и честное сердце. Ясная форма открытого лба выказывает добросердечие. Главный его недостаток — доверчивость, он доброжелателен до неосторожности. Если его обманут двадцать человек подряд, он не перестанет доверять двадцать первому, но тот, кто однажды возбудит его подозрение, от него ничего уже не добьется…»

Он верил в свою беспристрастность.

В диссертации на степень магистра наук и последовавших за нею физиономических этюдах, предназначенных для широкой публики, обосновывались начала новой науки. Совершенный физиогном, воплощением которого был, конечно, он сам, — лицо, отмеченное перстом всевышнего. У него есть некий мистический нюх. Это главное. Остальное — опыт, знание мелких признаков, искусство анализа и так далее, тоже очень важно, но имеет силу только когда есть этот вот нюх. Он озаряет все.

Слава выросла быстро, как мухомор. На физиономические сеансы ездила вся великосветская Европа, приводили детей, невест, любовников, присылали портреты, силуэты и маски (фотографии еще не изобрели). И хотя с Лафатером иногда приключались ужасные конфузы (он принял, например, преступника, приговоренного к смерти, за известного государственного деятеля), в массе случаев он сумел доказать свою компетентность.

Молодой приезжий красавец аббат очаровывал всех в Цюрихе; Лафатеру его физиономия не понравилась. Через некоторое время аббат совершил убийство.

Граф, влюбленный в молодую супругу, привез ее к знаменитому физиономисту, чтобы получить новые свидетельства исключительности своего выбора. Она была удивительно хороша собой, он хотел услышать, что и душа ее так же прекрасна. Лафатер заколебался: по некоторым признакам он почувствовал, что моральная устойчивость юной графини оставляет желать лучшего. Огорчать мужа не хотелось, и Лафатер попытался увильнуть от ответа, но граф настаивал. Наконец Лафатер решился и выложил ему все. Граф обиделся, не поверил. Через два года жена бросила его и кончила свои дни в непотребном заведении.

Дама из Парижа привезла дочь. Взглянув на девочку, Лафатер пришел в сильное волнение и отказался говорить. Дама умоляла. Тогда он написал что-то, вложил в конверт и взял с дамы клятву распечатать его не раньше чем через полгода. За это время девочка умерла. Мать вскрыла конверт. Там была записка: «Я скорблю вместе с вами».

— Вы страшный человек, — сказал Лафатеру на аудиенции император Иосиф I, — с вами надо быть настороже.

— Честному человеку нечего меня бояться, ваше величество.

— Но как вы это определяете? Я понимаю: сильные страсти накладывают отпечаток, ум или глупость видны сразу, но честность?

— Это трудно объяснить, ваше величество. Я стараюсь не следовать авторитетам, а полагаться на чувство и опыт. Иногда все решает мельчайшая черточка. Лицо может быть безобразным, неправильным, но честность и благородство придадут его чертам особую гармонию…

Разумеется, он начинал не на пустом месте. За его спиной возвышалась массивная тень Аристотеля, который в своем всеведении, конечно, не мог обойти столь пикантный предмет:

«У кого руки простираются до самых колен, тот смел, честен и свободен в обращении.

Кто имеет щетинистые, дыбом стоящие волосы, тот боязлив.

Те, у коих пуп не на середине брюха, но гораздо выше находится, недолговечны и бессильны.

У кого широкий рот, тот смел и храбр».

На таком уровне мыслил этот могучий ум.

Титан античности положил начало и так называемой животной физиономике:

- толстый, как у быка, нос означает лень;

- с широкими ноздрями, как у свиньи, — глупость;

- острый, как у собаки, — признак холерического темперамента;

- торчащий, как у вороны, — неосторожность.

Направление это было развито до полного тупика знаменитым Портой, художником итальянского Возрождения, который достиг предельного искусства во взаимной подгонке физиономий зверей и людей, так что их уже нельзя было и отличить друг от друга. В лице Платона Порта, между прочим, уловил сходство с физиономией умной охотничьей собаки, но этой традиции знаменитого дипломата Талейрана сравнивали с лисой; у грозного Робеспьера находили в лице нечто тигриное, а старые ворчуны-аристократы времен Людовика XIV, говорят, были похожи на благородных императорских гончих.

Лафатер знал, конечно, что как источник практически важных сведений о человеке физиономия ценилась с древности, но у авторитетов не сходились концы с концами. Известный физиономист Зопир, тот самый, что объявил Сократу о его низких пороках и, к своему вящему удивлению, услыхал подтверждение из уст самого философа, был уверен, что большие уши — признак изысканного ума. Плиний Старший же уверял: у кого большие уши, тот глуп, но достигает глубочайшей старости.

Незаурядным физиономистом считался Цезарь. Когда ему хвалили Кассия, его будущего убийцу, он заметил:

Хочу я видеть в свите только тучных, прилизанных и крепко спящих ночью. Кассий тощ, в глазах холодный блеск. Он мною думает, такой опасен.

Знал ли Цезарь, что своими сомнениями предвосхищает одну из самых блестящих и спорных концепций психиатрии XX века? Подбирая солдат в свои легионы, он интересовался, бледнеют они или краснеют в моменты опасности: тех, кто бледнеет, не брал. Однако, как писал позднее Хуан Уарте, Кай Юлий не знал многих элементарных вещей: например, что лысина признак способностей полководства. Вместо того чтобы гордиться ею, этот развратник стыдливо зачесывал шевелюру вперед.