Девочка без имени - Ирина Владимировна Исаева

Жила-была Девочка, которая не знала своего имени. Ну как не знала, лично к ней по имени и не обращался никто. Так получилось, что дети во дворе, да и сестра, чаще звали: «Эй!», «Эй ты!» Отец ее никак не называл, либо дразнил: «Плакса! Рева-корова! Давай!» Бабушка всегда путалась в именах, и приходилось ей напоминать, как зовут Девочку, но в следующий раз она опять перебирала разные имена, чтобы вспомнить имя внучки. Мама избегала звать ее по имени и обращалась безличностно либо косвенно: «Ирка-то что у меня учудила» Так Девочка узнала, что ее имя – Ирка. Но именно к Девочке Мама не обращалась по имени, не говорила ей «Доча, Ира». В школе же было принято детей называть по фамилиям или в сочетании с именем и фамилией.

Одним из развлечений ее Отца было моральное унижение Матери. Когда ему надоедало издеваться над ней, он привлекал к этому Девочку:

– Доча, Мать ведь у нас дура! Смотри, какая она дура! Скажи ей: «Мама, ты – дура! Ты – дура! Ты – дура!» Давай споем ей песенку: «Распустила Дуня косы, а за нею все матросы: “Эй, Дуня, Дуня – Я, Дуня – ягодка моя!”»

Девочке было непонятно, почему эта песня про Маму, ведь у той всегда были короткие волосы, и косы она никогда не плела. Матросов Девочка вообще никогда не видела в поселке, и кроме имени Дуня про Мать в песенке ничего не было. Но Отец так настойчиво заставлял ее это говорить и петь, что она, переборов любовь к Матери, научилась со злостью говорить эти слова и залихватски петь песенку. Отцу это очень нравилось, он ее подбадривал, и Девочка входила в роль. Иногда Отец еще ее подзуживал:

– А ты ее еще ударь! Чего это она тебе конфеты не дает!

Отец старался довести Мать до слез, и когда та, наконец, начинала плакать, безудержно хохотал, сажал на колени Девочку, целовал ее в губы крепко, с язычком, и качал на коленях:

– По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам, в ямку – бух!

При этом он так делал на слове «бух!», что Девочка иногда прикусывала язык или ударялась головой об его колени, или он ее отпускал, и она со всей высоты падала на пол.

Так издевательства переносились с Матери уже на Девочку. Кочки становились все выше, приземления больнее, а когда Девочка кричала: «Хватит! Больно!» – Отец еще больше заводился и продолжал это делать до тех пор, пока Девочка не начинала сильно плакать.

Еще Отец любил щекотать Девочку. Здесь он тоже не мог себя сдерживать и щекотал ее до тех пор, пока та не начинала икать и терять чувствительность тела, а иногда и сознание.

Но самым излюбленным развлечением для Отца была игра «в Москву». Он спрашивал: «Хочешь увидеть Москву?», Девочка наивно отвечала: «Да! Хочу!» Тогда Отец с размаху хлопал ее своими большими ладонями по ушам так, что в уши набиралось сразу очень много воздуха, и они начинали болеть, как при снижении самолета, и одновременно с этим поднимал Девочку за голову высоко над полом, а Матери при этом говорил, гогоча:

– Смотри, она как голубь сейчас! У нее шея, смотри, какая тоненькая становится! Если ее хорошенько тряхнуть, то можно, как голубю, свернуть шею или оторвать от тела!

У Девочки дух захватывало от страха и боли, и уже не оставалось ни сил, ни слез, чтобы плакать или вырваться из лап этого чудовища. И только когда Отец опускал ее на пол, она изредка пыталась ударить его своими маленькими кулачками, но чаще забивалась в угол подальше, стараясь сделаться как можно меньше и тише, чтобы Отец ее не услышал, и плакала. Плакала долго и горько, пока не начинала кружиться и тяжелеть голова, и тогда она засыпала, иногда прямо на полу.

Однако спустя какое-то время Отец опять задавал вопрос: «Хочешь увидеть Москву?», но к тому моменту из ее памяти удивительным образом стирались боль и ужас того, чем заканчивается эта игра, и все повторялось вновь и вновь.

Еще одна «забава» начиналась так. Отец говорил: «Глаза закрой, а рот открой!» Девочка послушно исполняла его приказание и, бывало, долго стояла с открытым ртом, или Отец вставлял в открытый рот либо леденец, либо печенье, либо что-то горькое, либо палец, либо свой член. Иногда игра заканчивалась тем, что Отец делал «саечку» – захлопывал со всего размаху снизу и сверху челюсть Девочки. И тогда из ее глаз летели искры, болели зубы, в голове начинало шуметь, и она опять забивалась в угол. А через некоторое время опять забывала, что случилось, и все повторялось вновь и вновь. Отца забавляло, как Девочка попадалась на одно и то же, он считал ее дурой, а Мать удивлялась, что она так часто попадается на одни и те же уловки, и тоже говорила, что она дура. Вскоре у Девочки появились имена – Ирка-пырка-растопырка, Ирка-дурочка-пиздурочка. Так в семье она стала зваться Дурой.

И почему-то никого не удивляло, как этой Дуре удалось быстро научиться читать, считать, писать без единой ошибочки диктанты, запоминать после третьего прочтения длинные стихи, решать сложные задачки. Она приносила из школы пятерки, но в семье уже закрепился ее статус Дурочки, а Отец только и говорил: «Дура-дурой, а из школы пятерки приносит».

Однажды Отец пребывал в хорошем расположении духа и решил поточить карандаши, а, может быть, ему захотелось что-то написать, а карандаш оказался тупым. Он делал это так быстро и так красиво! Карандаши получались острыми, с красивыми ободками на деревянной части, он вошел во вкус и заточил сразу несколько карандашей из коробки сестры. Тогда Девочка, увидев, как ему нравится, что все его хвалят, как он мастерски это делает, принесла свою коробку с карандашами и попросила: «Папа, мои тоже поточи!» Но Отец ответил: «Я вам что, точильная машина, что ли? Не буду я твои карандаши точить! Бери нож и учись!» Девочка, пряча слезы, взяв острую бритву, начала точить свои карандаши и порезала себе палец. Так в Девочке начало закрепляться убеждение, что она сама должна все уметь делать и не просить никого о помощи.

Девочка точно не помнила, сколько ей было, когда она себя потеряла. Кажется, пять или шесть… Но помнила,