Ознакомительная версия.
Интересно, насколько можно считать продуманной «концепцию индивидуального “я”», если человек неспособен ответить на элементарный по существу вопрос: «Кто я?». И можно ли считать, что это «я», которое не продумано даже само по себе, действительно «тот, кто думает» во всех прочих случаях?
Часть вторая:
Интеллектуальная активность, мышление и «другой»…
61. Прежде всего необходимо обратить внимание на тот эмпирический факт, что мышление, достигающее своих высших форм, словно бы требует, несмотря на всю нелепость этой формулировки, наличия других людей.
Сократ практикует мышление, проводя долгие дискуссии с простолюдинами на агоре и с аристократией в домашних симпозиумах. Не отстает от него и Диоген, хотя в приличные дома его и не особо пускают. Платон создает свою Академию, Аристотель – Ликей, Эпикур – Сад, Зенону потребовался портик Стоа Пойкиле. Перечислять можно до бесконечности.
Научное мышление Средних веков культивируется в монастырях, а затем первых университетах. Все философы Нового времени состоят в постоянной переписке друг с другом, читают работы коллег и реагируют на них самым страстным образом. Даже будучи в изгнании, как, например, Декарт или Спиноза, они продолжают общение, извещая своих друзей по переписке о том, над чем они сейчас работают, чем озадачены, как продвигается их исследование и т. д. и т. п.
Это бесконечное общение. Ницше находился в постоянной внутренней дискуссии с Вагнером, грезил об интеллектуальных коммунах, которые расплодятся по всей Германии, и постоянно искал общения с людьми, которые временно становились его друзьями. Гегель царит на своих лекциях, Шопенгауэр изводит себя мыслями об отсутствии признания, Кьеркегор невыносимо страдает от одиночества.
Эйнштейн буквально выговаривает свою теорию во время прогулок с Бессо, которого называл «лучшим резонатором новых идей». И то же самое во время долгих совместных прогулок делает Канеман с Тверски, не дожившим до своей половины их нобелевской премии. Таковы же дискуссии Монтеня и Боэси, Рассела и Уайтхеда, Уотсона и Крика.
Витгенштейн умоляет своих адресатов отвечать на письма незамедлительно и параллельно с этим доводит до белого каления всех без исключения своих собеседников, начиная с Рассела и Мура и заканчивая всем несчастным Этическим обществом Кембриджского университета, присовокупляя к этой дискуссии даже кочергу.
Фрейд создает кружок, перерастающий затем в Психоаналитическое общество, а Шлик – Венский кружок, заложивший основу современной американской философии. Гуссерль, Хайдеггер, Кожев, Батай, Лакан и все прочие творцы идей и мировоззрений ведут бесчисленные авторские семинары, публичные лекции, создают закрытые общества и организуют другие формы интеллектуальной коммуникации.
62. Наконец, многие великие математики, логики, физики: Ньютон, Фреге, Кантор, Гёдель, Тьюринг, Гротендик, Нэш и др. – страдали различными психическими расстройствами с параноидным содержанием. Тут и мания преследования, и бесконечные теории заговора, и неустанный поиск врагов, похитителей идей… Короче говоря, они вели предельно насыщенную социальную жизнь! Хотя зачастую исключительно и внутри своих собственных голов.
63. Вообще говоря, эта склонность к паранойе, так часто встречающаяся у великих умов (что, впрочем, вовсе не означает, что всякая паранойя свидетельствует о великом уме), весьма примечательна.
Дело в том, что все наши собеседники являются вымышленными, поскольку мы не имеем никакого прямого контакта с сознаниями других людей. Всякое «чужое сознание», о котором я имею, как мне кажется, некое представление, является всего лишь моей реконструкцией сознания другого человека.
Так что параноик не совершает в своем сознании ничего такого, что бы не делал любой нормальный человек. За тем лишь исключением, что он воспроизводит «чужие сознания» в себе предельно умозрительно. Но по сути это тот же механизм реконструкции «чужих сознаний».
В общем, всё это не столько удивительно, сколько закономерно. В конце концов, даже знаменитую теорию «значимого другого», исторически предшествующую современной теории «theory of mind», создал Гарри Салливан, которому в детстве ставили диагноз шизофрении (судя по всему, это была просто какая-то форма аутизма).
64. Итак, что мы, приступая к теме мышления, должны уяснить о природе «социального»? Проводя очень условное разделение, можно сказать, что в нас есть «первичная социальность», обусловленная спецификой нашего стайного поведения как представителей своего биологического вида, и «вторичная социальность», обусловленная нашим врастанием в процессе воспитания в культурно-историческую реальность [Л. С. Выготский].
По большому счету эти две «социальности» вообще два разных процесса, которые, однако, сочетаются друг с другом и оказывают взаимное влияние, поскольку связаны, по существу, с одним аспектом деятельности человека – его существованием в социуме.
65. Многочисленные этологические исследования не позволяют нам сомневаться в том, что значительная часть интеллектуальной активности приматов (например, шимпанзе и горилл) направлена на решение задач внутригруппового выживания – адаптации данного животного к своей группе (установление прочных социальных связей с ее членами, демонстрация поведения, соответствующего положению данного животного во внутригрупповой иерархии и т. д. и т. п.).
Однако совершенно очевидно, что вся эта работа по внутригрупповой адаптации носит у приматов автоматизированный (то есть запрограммированный генетически и сформированный научением) характер.
Впрочем, примерно то же самое мы можем сказать и о человеческом ребенке, встраивающемся в социальную структуру своей «стаи». Он точно так же демонстрирует свою потребность в лидерстве и точно так же (получив от ворот поворот или, напротив, «всех победив» своими капризами) сообразует эту свою потребность с реальными возможностями. Он точно так же пытается установить с домочадцами эмоциональные отношения, позволяющие ему получить от этих отношений максимальный объем личной выгоды.
Так что «первичная социальность» нам, мягко говоря, не чужда, и на этих дрожжах в процессе взросления можно ехать достаточно долго.
66. «Первичная социальность» не такая уж простая штука и очевидно имеет мощную нейробиологическую основу. У приматов есть широкая сеть зеркальных нейронов (на обезьянах они и были открыты), более того, они способны строить – какую-никакую – модель другого («theory of mind»), по крайней мере в разрезе модели намерений другого.
Так, например, в экспериментах показано, что шимпанзе могут обманывать, лгать, а также распознавать ложь и обман. Они способны, кроме прочего, идентифицировать «плохих людей» (людей с плохими намерениями) и пытаются предупредить собратьев о том, что кто-то «плохой человек» и от него надо держаться подальше. Наконец, у них даже есть задатки «чувства справедливости» – они радуются, когда «плохой человек» несет наказание.
Надо признать, что и не всякий больной аутизмом человек с подобными задачами справится.
67. «Вторичная социальность», с одной стороны, очевидно, развивается на нейрофизиологическом базисе первичной социальности, но с другой стороны, принципиально от нее отличается. Последнее замечательно показано в исследованиях Л. С. Выготского, и, по существу, вся его культурно-историческая психология, в своих ключевых аспектах, как раз этой вторичной социальности и посвящена.
К сожалению, Лев Семенович умер, не успев достроить грандиозное здание своей теории до конца. Многие считают, и, вероятно, оправданно, что он, как никто другой, был близок к ответу на наш вопрос «Что есть мышление?». Но его ранняя смерть оставила нам лишь несколько блестящих интуиций и остов будущей теории мышления – детально изученный механизм формирования личностного «я» ребенка.
И возможно, ключевыми пунктами этого остова являются знаменитый «кризис трех лет» в интерпретации Выготского, а также сделанные им указания относительно механизмов «перерастания внешней речи во внутреннюю».
68. Перерастание внешней речи во внутреннюю происходит через этап так называемой «эгоцентрической речи», когда ребенок начинает говорить «для себя» – то есть он говорит вслух то, что, по существу, начинает думать как некий самостоятельный субъект, которого он, впрочем, определяет пока в третьем лице. Постепенно этот разговор с самим собой, происходящий вслух, полностью перерастает во внутреннюю речь.
Как раз в возрасте трех лет, когда мы наблюдаем соответствующий кризис (негативизм, упрямство, строптивость, своеволие), сопровождающий формирование личностного «я» ребенка, относительный объем его эгоцентрической речи достигает своего максимума (до 75 % в общем объеме речевой деятельности).
Ознакомительная версия.
