умереть, и она, кажется, смиряется со своей судьбой. Она велит приготовить себе ладью и начертать на ней «Волшебница Шалот». Она начинает песню, которой прощается с этим миром — и песня длится, пока течение несет ладью вниз, в Камелот, где живет ее возлюбленный.
И только в сумраке ночном
Встал над рекою первый дом,
В ладье уснула вечным сном
Волшебница Шалот.
И, в белый шелк облачена,
Как призрак мертвенно-бледна
Вдоль темных стен плыла она
Сквозь царство сумерек и сна —
Сквозь спящий Камелот.
Покинув лавки и дворцы,
Дворяне, дамы и купцы
Сошлись на брег; и мудрецы
Прочли: «Леди Шалот»
Ланселот же, спустившись к берегу вместе с Артуром и рыцарями, увидев бездыханную деву и прочитав надпись на ладье, говорит буквально следующее (и здесь поэтический перевод на русский язык не передает драматизм легенды, так что я приведу подстрочник):
— У нее милое лицо, да упокоит Господь ее душу.
В юности это меня ужасно задевало: так много чувств и целая история с ее стороны — и такая отстраненная, прохладная оценочность — с его.
Символизм легенды о Волшебнице Шалот — вся эта история с зеркалом, с невозможностью видеть реальность, с бременем проклятья — для меня вполне описывает работу эмоциональной травмы: отщепленную часть личности («раненую»), которая не может быть в контакте с реальным миром, и тем не менее, стремится к этому контакту, к целостности; соблазняется образом героя, который может быть ее проводником в настоящий мир — даже страшась того, что это сулит ей гибель. С «выжившей» частью расщепленной личности нередко связан страх ее гибели (ее — и всех ресурсов, что она дает) в случае восстановления связи с реальностью. Но на самом деле «выжившая» часть не должна погибнуть — ей (и ее ресурсам) нужно интегрироваться в целостную личность. Единство личности восстанавливается — и тогда история заканчивается хорошо, злые чары сняты.
Но история Волшебницы Шалот заканчивается печально — и (в моем поэтическом представлении) именно потому, что ее проводник оказывается не проводником, а лишь случайным прохожим. Ну что это такое: «у нее милое лицо»… в ответ на историю, на целую загадочную трагическую историю, явленную герою. Он не хочет разгадать загадку; ему не любопытно.
Волшебница Шалот для него ничего не значит — и это тем более грустно, что он для нее значит (или мог бы значить) очень многое.
Это не романтическая история.
Это история «невстречи» — встречи, которая не состоялась.
И для меня эта история — страшный сон раненого человека, все надежды, все напряжение которого разбиваются о вежливую демонстрацию незначительности его самого и его истории для человека, от которого он ждал помощи.
Если смотреть на жизнь Волшебницы Шалот не ради нее самой, а «со стороны», то легко прийти к выводу, что у героини серьезные проблемы. Она увидела, она придумала, она пришла в отчаяние, она умерла — он ей ничего не должен и не был должен, он, собственно, вообще не знал о ее существовании до момента ее смерти (или, в оригинальном мифе артуровского цикла, не знал о ее любви к нему). У героини вроде бы нет права ни в чем его упрекнуть — и у нас тоже.
И это тоже — страх человека в уязвимом положении: услышать в ответ на свой упрек «это твои невротические реакции»; фантазировать, как на интервизии или супервизии терапевт говорит «понятно, что девушка довольно непросто устроена», «это типичное проявление пограничной организации личности»…
Терапевтические отношения — это не романтическая история. Это история узнавания и восстановления целостности.
Или нет.
Собственно говоря, Теннисон даже имя у героини отнял. Шалот — это место, название замка, в котором заключена героиня.
А звали ее Элейна.
Элейна из Асталота.
Часть 2. Что происходит с психотерапевтом
И снова мы начнем с природы терапевтических отношений. Для того, чтоб развивать чувствительность к злоупотреблению, нам необходимо задумываться о том, что в терапевтических отношениях есть дисбаланс власти.
В этом вопросе есть два перекоса: одни психологи отлично чувствуют этот дисбаланс и именно из-за него и приходят в помогающую профессию, желая быть всегда в экспертной, важной позиции; другие упрямо отрицают его, особенно если работают не с детьми: все, мол, люди взрослые, все равны, об этом и Ялом вот пишет.
Между тем и Ялом, и Роджерс, и Бьюдженталь, говоря о необходимости равенства в отношениях клиент — терапевт, указывают на то, что для такого равенства необходимы специальные усилия психолога. Само собой оно не получается — более того, само собой, первоначально в отношениях есть выраженное неравенство.
Кто-то находится в уязвимом положении, а кто-то — в «прикрытом», защищенном.
Красная ниточка, которая проходит через все терапевтические отношения: уязвимость — зависимость — привязанность. На самом деле они обоюдны. Но когда мы находимся в роли «главного», мы можем защищаться от этой обоюдности, делая вид, что лишь клиент уязвим, лишь клиент зависим, лишь он привязан к своему терапевту. А ты — нет. Можно притворяться перед самим собой, что ты здесь в другой позиции, терапевтической, «экспертной», и не нуждаешься ни в чем.
Механизмы психологической защиты крадут у нас часть реальности — важную часть. Она может быть описана такими словами:
«Я в отношениях — тоже живой человек».
Дело в том, что это вовсе не очевидная истина, и далеко не каждый клиент, общаясь с нами, видит в нас живых, настоящих людей. Я, бывало, удивлялась, как порой суровый, замкнутый мужчина, которого сложно заподозрить в эмоциональной открытости, рыдает на первом приеме. «Неужели я так с первого взгляда расположила его к себе?» — недоумевала я. Но, подозреваю, с таким же пылом он плакал бы, рассказывая свою историю аквариуму с золотой рыбкой — если бы только у рыбки был статус «психотерапевт».
Сам факт обращения за психологической помощью побуждает человека заранее наделять фигуру терапевта ожиданиями — как надеждой на его способность и готовность помочь, так и всем комплексом черт, связанных с властными фигурами из его опыта: если они были жестоки, то жестокостью, если холодными — то холодностью, если стыдящими — то стыдом. Естественно, чем больше эмоциональная нестабильность, тем сильнее проекции; чем глубже дефициты, тем архаичней перенос. И, следовательно, самые сильные переносные реакции будут у тех людей, которые сильнее всего нуждаются в помощи.
Мало какие другие человеческие отношения вызывают к жизни так много проекций — тут мы и врачей,
