Как символ человечности, дружба оказывается в оппозиции не только религиозному аскетизму, но и сословному неравенству. Рождается глубоко чуждая феодальному мышлению идея, что личные, индивидуальные привязанности людей важнее их происхождения и сословного ранга. Хотя в дворянской культуре этот пасторальный мотив звучал приглушенно, не посягая на социальную реальность, с течением времени, сливаясь с идеализированным образом "естественного человека" философских сочинений, он станет одним из критериев осуждения "извращенного" сословного строя.
Стремление к интимному душевному слиянию с другим человеком прорывается даже в сферу религиозного миросозерцания. В понимании пиетистов (мистическое течение в протестантизме в XVI–XVIII вв.), бог не столько грозный, таинственный вседержитель, сколько объект интимных излияний одинокой, исстрадавшейся души. Но от наделения бога чертами интимного друга только один шаг к обожествлению реального друга и самой дружбы. Именно такие чувства испытывает герой одной немецкой пиетистской повести начала XVIII в. к своему другу Титу: "…бог и Тит так близко сошлись в его сердце, что часто ему было трудно решить, любит ли он Тита в боге или бога в Тите".
Та же тенденция проявляется в изобразительном искусстве, в частности в портрет ной живописи. Первые парные портреты XV–XVI вв. изображали людей только рядом друг с другом, никак не выражая их внутреннюю близость. Это характерно и для XVII в. Ван Дейк трижды рисовал одну и ту же дружескую пару — графа Ньюпорта и лорда Горинга, и на всех трех портретах они не соприкасаются и смотрят не друг на друга, а перед собой. В портрете тонко выражена субординация возраста и ранга, но изображаемые лица вполне самостоятельны. В парных портретах сентименталистов меняется не только выражение лиц, но и подчеркивается их взаимосвязь. Друзья заняты каким-то общим делом (чтение книги, совместное музицирование) либо держат друг друга за руки. Нежные объятия, которые раньше встречались только в семейных сценах, теперь появляются и в портретах друзей (особенно женщин). Общность настроения изображаемых лиц оттеняется ландшафтом. В романтическом портрете дружеская близость передается средствами не только внешней, но и внутренней выразительности.
Обогащается палитра эмоциональных переживаний, ассоциирующихся с дружбой, и способов их выражения. Доминирующей темой рыцарской дружбы была верность. У гуманистов дружба чаще всего ассоциируется с радостью и весельем. Сентиментализм создает образ "скорбящей дружбы", появляется лирическая тема прощания друзей, часто изображаются дружеские объятия. Рукопожатие, которое в символике Ренессанса обозначало верность, теперь интерпретируется как выражение нежности. Это не значит, конечно, что подобные ассоциации впервые появляются в новое время. Достаточно вспомнить переписку средневековых мистиков или поразительное по своей экспрессивности обращение из одного русского текста XVI в. — "сострадальник и друг". Однако изменение расстановки эмоциональных акцентов в искусстве в этом отношении весьма показательно: разделенная скорбь предполагает большую интимность, чем разделенная радость.
Отчетливее всего прослеживается интимизация дружбы в немецкой поэзии XVIII в. "Песни дружбы" Пира и Ланге, оды Ф. Г. Клоп-штока, у которого, по образному определению одного из исследователей его творчества, дружба становится нерефлексированным выражением бьющего через край чувства, драмы Ф. Шлегеля, стихи Ф. Шиллера не просто воспевают дружбу, но все сильнее подчеркивают ее интимный, эмоциональный характер. Даже И. Кант, считавший идеальную дружбу "коньком сочинителей романов", признает, что "человек — существо, предназначенное для общества (хотя и необщительное), и в развитом общественном состоянии он чувствует сильную потребность делиться с другими (даже без особой цели)…".
Но чем ярче и возвышеннее становился идеал, тем проблематичнее выглядело его воплощение в действительности. Создание павловского "Храма дружбы" было всего лишь безуспешной попыткой нелюбимого сына угодить ненавистной и скуповатой царственной матери, а люди, называвшие друг друга "сердечными друзьями", нередко не упускали случая навредить один другому.
Трезвые, скептически настроенные наблюдатели житейских нравов не обольщались красивыми фразами."…По природе своей мы ищем не друзей, а почета и выгод, которых можем от них получить; этого мы желаем прежде всего, а друзей уже потом", — писал Т. Гоббс. "Люди обычно называют дружбой совместное времяпровождение, взаимную помощь в делах, обмен услугами — одним словом, такие отношения, где себялюбие надеется что-нибудь выгадать", — вторит ему Ф. Ларошфуко. "Как мало друзей остались бы друзьями, если бы они могли полностью узнать мысли друг друга", — как бы продолжает эту мысль немецкий просветитель Г. Лихтенберг.
Предостережения против неразумной откровенности и веры в дружбу лейтмотив знаменитых "Писем к сыну" лорда Честерфилда.
В противоположность идеализировавшим дружбу моралистам, французские материалисты утверждают, что в основе дружеских, как и любых иных человеческих, отношений лежит личный интерес. "Основой дружеской привязанности являются те выгоды, которые друзья рассчитывают получить друг от друга: Лишите их этих выгод — и дружба перестанет существовать, интерес к ней будет потерян", — писал П. Гольбах.
Сведение дружбы к интересу вовсе не означало пошлого эгоизма. Истинный друг, по мнению Гольбаха, — подлинное благо, которое следует предпочитать всем другим благам. Просто само понятие "бескорыстная дружба" толкуется французскими материалистами не как отсутствие личного интереса, а как то, что этот интерес основан "скорее на личных качествах и достоинствах человека, побуждающих нас предпочитать его другим, нежели на каких-либо внешних преимуществах".
Такое толкование дружбы развивает и углубляет К. Гельвеций. Всякая дружба, считает он, порождена какой-то потребностью. Человеческие потребности неодинаковы: "Одни нуждаются в удовольствиях и деньгах, другие — во влиянии; эти желают разговаривать, те — поверять свои заботы; в результате бывают друзья ради удовольствий, ради денег, ради интриг, ради ума и друзья в несчастье". Моралисты утверждают, что дружба не должна основываться на расчете. Но спрашивается, если друг нужен вам для того, чтобы терпеливо выслушивать бесконечную повесть о ваших несчастьях, разве вы менее эгоистичны, чем человек, стремящийся воспользоваться деньгами своего друга или сиять отражением его славы? И Гельвеций приходит к выводу, что сила дружбы измеряется не добродетелью двух друзей, а силою связывающего их интереса.
Из дружбы часто делают роман, продолжает мыслитель. Фактически же она сохраняется лишь до тех пор, пока люди испытывают взаимную потребность друг в друге; поэтому она, как правило, неустойчива и эгоистична, даже независимо от материальных выгод. "Мы желаем иметь друга, чтобы, так сказать, жить в нем, чтобы изливать нашу душу в его душу и наслаждаться беседой, которую доверие делает всегда восхитительной". Люди любят возвышать и приукрашивать собственную дружбу, поэтому "всякий повторяет за Аристотелем, что друзей вообще нет, и каждый, в частности, уверяет, что он хороший друг". В действительности же главное очарование дружеского общения состоит "в удовольствии говорить о себе".
Рассуждения Гельвеция не просто блестящая ирония, противопоставляющая сентиментальному культу дружбы культ безличного разума. Это первый опыт социологии дружбы. Вместо того чтобы оценивать существующее общество в соответствии с "интуитивно ясной" моральной ценностью, Гельвеций саму мораль оценивает с точки зрения того, насколько она соответствует действительности. Если реальные отношения между людьми основаны не на эмоциональных привязанностях, а на обмене, выгоде, интересе, к чему поддерживать идеалистические фикции? Гельвеций стремится объяснить то, что есть, а не создавать утопию. Но в глубине души ему хочется, чтобы мир стал другим. Недаром, высмеивая сентиментальные фикции, он, как, впрочем, и Ларошфуко, и Честерфилд, нет-нет да и обмолвится насчет "подлинной дружбы".
Просветители пытались "заклясть" появившуюся у человека рефлексию и потребность в самораскрытии, направив внимание вовне, на объективный мир, и разложив самое человеческое Я на сумму ощущений. Но в этой "объективной" ориентации сквозит неосознанное стремление заглушить тоску по идеалу. Романтики конца XVIII — начала XIX в. выводят это противоречие наружу, противопоставляя жестокости и холоду социального мира напряженную субъективность Я, сердечность и теплоту интимного общения. Культ субъективности в романтизме был одновременно культом глубокой и интимной дружбы.
Понятие романтической дружбы крайне неопределенно. Оно то обозначает дружбу эпохи романтизма, включая и предшествовавший ей период "бури и натиска", то соотносится со специфическими представлениями о дружбе, имевшими хождение в кругу немецких поэтов-романтиков, то ассоциируется с психологическим типом "романтической личности". Свойства последней также описываются по-разному: одни подчеркивают ее экзальтированность, другие — гипертрофию воображения и чувствительности, третьи — интроверсию, уход в себя.
