Ознакомительная версия.
Не так-то легко понять, почему дело обстоит именно так. Однако, если принять во внимание, что ни один человек не является только интровертом или только экстравертом, а сочетает обе возможные установки, но так, что лишь одна из них получает у него развитие в качестве функции приспособления, то легко можно прийти к предположению, что у интроверта где-то на заднем плане в неразвитом состоянии дремлет экстраверсия, тогда как у экстраверта подобное теневое существование ведет интроверсия. Так оно и происходит. Интроверт обладает экстравертной установкой, но она бессознательна, потому что его сознание всегда направлено на субъект. Конечно, он видит объект, но имеет о нем ложное или искаженное представление, так что он по возможности держит дистанцию, как если бы объект представлял собой нечто угрожающее и опасное. Поясню, что я имею в виду с помощью простой иллюстрации.
Предположим, двое молодых людей путешествуют вместе по стране. Они приходят к одному прекрасному замку. Оба хотят заглянуть в него. Интроверт говорит: «Я бы хотел знать, как он выглядит изнутри». Экстраверт отвечает: «Давай войдем» – и собирается пройти через ворота. Интроверт удерживает его: «А может быть, вход запрещен», – имея в виду смутные представления о полиции, наказании, злых собаках и т. д.; на это экстраверт отвечает: «Но ведь мы же можем спросить. Уж наверное нас пропустят», – представляя при этом добродушных старых хранителей, радушных хозяев замка и возможные романтические приключения. И далее с помощью экстравертного оптимизма они в конце концов оказываются в замке. И тут возникает развязка. Замок внутри перестроен, и в нем находятся лишь два зала с какой-то коллекцией старых рукописей. Как и следует ожидать, они приводят в восторг юношу-интроверта. Едва увидев их, он словно преображается. Он погружается в созерцание сокровищ, восторженные слова срываются с его губ. Он вовлекает в разговор смотрителя, желая получить от него как можно больше сведений, и так как результат оказывается скромным, то юноша осведомляется о хранителе, с тем чтобы немедленно посетить его и задать ему свои вопросы. Его застенчивость исчезла, объекты обрели соблазнительный блеск, и мир предстал в новом обличье. Между тем бодрость экстраверта все больше и больше убывает, лицо его постепенно вытягивается, и он начинает зевать. Нет здесь ни добродушных хранителей, ни рыцарского гостеприимства, не видать и намека на возможность романтических приключений – это всего лишь переделанный в музей замок. Рукописи можно рассматривать и дома. В то время как энтузиазм одного нарастает, настроение другого падает: замок нагоняет на него тоску, рукописи напоминают о библиотеке, библиотека ассоциируется с университетом, университет – с зубрежкой и грозящим экзаменом. И постепенно мрачная пелена окутывает замок, казавшийся ему недавно столь интересным и заманчивым. Объект становится негативным. «Разве не здорово, – восклицает интроверт, – что мы совершенно случайно обнаружили такую чудесную коллекцию!» – «Мне кажется, что здесь ужасно скучно», – отвечает второй, не скрывая своего дурного расположения духа. Это вызывает досаду первого, и он про себя решает никогда больше не путешествовать с экстравертом. Последний же приходит в раздражение от раздраженности первого и говорит себе, что он всегда считал его бесцеремонным эгоистом, готовым из-за своих личных интересов пренебречь такой прекрасной весенней погодой, которой гораздо уместнее было бы наслаждаться там, снаружи.
Что же случилось? Оба странствовали в счастливом единении друг с другом, пока не пришли к роковому замку. Там предусмотрительный (или прометеевский) интроверт сказал, что замок может быть осмотрен изнутри, а действующий и лишь затем думающий (эпиметеевский) экстраверт открыл двери[39]. В этом месте происходит обращение типов: интроверт, который сначала противился тому, чтобы войти, теперь уже не хочет уходить, тогда как экстраверт проклинает тот момент, когда они проникли в замок. Первый околдован объектом, второй – своими негативными мыслями. Как только первый увидел рукописи, его словно подменили. Робость его исчезла, объект завладел им, и он охотно отдался ему. Второй, напротив, ощущал в себе нарастающее сопротивление объекту и, наконец, оказался в плену у своего находящегося в дурном настроении субъекта. Первый стал экстравертом, а второй – интровертом. Однако экстраверсия интроверта отличается от экстраверсии экстраверта, и интроверсия экстраверта отличается от интроверсии интроверта. Когда раньше оба совместно путешествовали и пребывали в радостной гармонии, они не мешали друг другу, потому что каждый сохранял свое естественное своеобразие. Оба были доброжелательны друг к другу, потому что их установки взаимодополнялись. Однако они были взаимодополнительными потому, что установка одного всегда включала в себя и установку другого. Мы видим это, например, в коротком разговоре перед воротами: оба хотят войти в замок. Сомнение интроверта по поводу того, возможен ли вход, имеет свою силу и для другого. Инициатива экстраверта также значима и для его товарища. Таким образом, установка одного включает в себя и установку другого, и так в той или иной мере дело обстоит всегда, когда индивид пребывает в естественной для него установке, ибо эта установка более или менее коллективно адаптирована. Это относится и к установке интроверта, хотя она всегда исходит от субъекта. Она просто направлена от субъекта к объекту, тогда как установка экстраверта направлена от объекта к субъекту.
Но в тот момент, когда в случае интроверта объект перевешивает субъекта и притягивает его, установка теряет социальный характер. Он забывает о присутствии своего спутника, не включает его больше в свою установку; он погружается в объект и не видит, как сильно скучает его товарищ. Соответствующим образом и экстраверт перестает принимать во внимание другого в тот момент, когда разочаровывается в своих ожиданиях и уходит в себя, погружаясь в свои субъективные размышления и капризы.
Мы поэтому можем сформулировать смысл события следующим образом. У интроверта через влияние объекта проявилась подчиненная экстраверсия, тогда как у экстраверта место его социальной установки заняла подчиненная интроверсия. Тем самым мы возвращаемся к тому положению, с которого начали: «Ценность одного есть отрицание ценности другого».
Как позитивные, так и негативные события могут констеллировать подчиненную противофункцию. В этих случаях возникает чувствительная реакция: обида, ранимость. Уязвимость есть характерный знак присутствия неполноценности. Тем самым создается психологическая основа для разногласий и недоразумений, и не только между двумя людьми, но и в нас самих. Сущность подчиненной функции[40] характеризуется автономией; она независима, она нападает, очаровывает и опутывает нас так, что мы уже перестаем быть хозяевами самих себя и не можем далее выстроить правильное различие между собой и другими.
И все же для развития характера необходимо, чтобы мы дали возможность найти свое выражение и другой стороне, т. е. именно подчиненной функции; ибо мы, пожалуй, не можем надолго предоставить другому симбиотически заботиться о нашей личности, так как момент, когда у нас возникнет нужда в другой функции, может наступить в любое время и застать нас неподготовленными, как это и показывает вышеприведенный пример. И последствия могут быть тяжелыми: экстраверт теряет тем самым свое необходимое ему отношение к объектам, а интроверт свое – к субъекту. В свою очередь, необходимо, чтобы интроверт добился такого поведения, которое не тормозится постоянно раздумьями и колебаниями, и чтобы экстраверт вспомнил о себе, не причиняя тем самым ущерба своим отношениям.
Вполне понятно, что когда мы говорим об экстраверсии и интроверсии, то речь идет о двух противоположных друг другу естественных установках, или направленных движениях, которые Гете когда-то назвал диастолой и систолой. Они должны были бы своим гармоническим чередованием создавать ритм жизни; однако, как представляется, необходимо высочайшее искусство жизни для того, чтобы достичь этого ритма. Либо необходимо действовать совершенно бессознательно, так, чтобы естественный закон не нарушался никаким сознательным поступком, либо быть сознательным в еще более высокой степени, чтобы быть готовым к осуществлению и противоположных движений. Поскольку мы не можем развиваться в обратном направлении, к животному бессознательному, то остается лишь более тяжелый путь вперед к более высокому сознанию. Разумеется, такое сознание сделало бы возможным сосуществование великих Да и Нет нашей свободной воли и цели в жизни, что, согласитесь, – прямо-таки сверхчеловеческий идеал. Наш современный духовный склад, пожалуй, позволяет лишь сознательно проявлять желание Да и смиряться с Нет. Если это так, то уже многое достигнуто.
Ознакомительная версия.
