над ней, пока та с трудом справлялась со сложностями ухода и воспитания больного ребенка. Но большая часть изменений были содержательными. Паула и Рубен, которые так часто ссорились, воспитывая собственных детей, наверное, впервые стали действовать как команда, пока сидели с внуками. Они открыли для себя отношения, которые отличались от тех, что они знали. Что касается самой Паулы, болезнь внука поставила ее лицом к лицу с еще большим страхом, чем открыть миру свою уязвимость. Ей удалось унять часть своей собственной боли, пытаясь успокоить чужую — боль ребенка, который не был источником осуждения и презрения (того, чего она постоянно боялась). Паула смогла обсудить эти чувства на нашей встрече и поразмышлять о них в безопасных условиях психотерапевтической сессии. Она сформулировала то, что так долго оставалось неприкосновенной темой и не находило словесного выражения.
Было трогательно видеть эти перемены в Пауле в конце нашей совместной работы. Я наблюдала, как женщина, которая из-за страха превратила себя в тирана, училась быть терпеливой, по-матерински отзывчивой и доверяющей окружающим. Передо мной была пациентка, прежде державшаяся за ненавистный образ человека, который никому не нужен. Но теперь она открыла для себя роль, в которой была действительно желанной и необходимой. И я видела, как женщина, чье восприятие отношений было искажено жестоким обращением, наконец-то открыла для себя безусловную любовь.
История Паулы показала ужасные последствия травмы и то, как она может подпитывать склонность к насилию. Но в то же время она доказала, что на этот опыт не обязательно опираться до самой смерти. Люди способны меняться, особенно когда их вынуждают жизненные обстоятельства, предоставляя возможность поразмыслить над скрытыми страхами и желаниями. Шаблоны, которые определяют наши отношения, прочны, но их можно разрушить. Привычки, формирующие поведение, укоренились глубоко, но они тоже поддаются изменениям. Больше всех таким эффектом была удивлена сама Паула: беспомощный ребенок смог так повлиять на страхи, которые преследовали ее с детства. Она поделилась этим в контексте безопасных терапевтических отношений, где она чувствовала, что ее тоже видит и слышит другой человек. Достигнув этой точки, она смогла распознать определяющую потребность и ухватиться за нее. Чтобы получить то, чего она хотела больше всего на свете (любовь родных), сначала ей пришлось принять то, чего она сильнее всего боялась: масштаб собственной уязвимости.
Судебный психолог — это не просто пассивный и беспристрастный наблюдатель. Из-за эмоциональной природы историй пациентов, зачастую глубоко трагичных, психотерапевт в них погружается и находит фрагменты, которые соответствуют его собственному жизненному опыту. Пациенты же выявляют различия или сходство с вами. То, что Фрейд определял как перенос и контрперенос, при котором пациент может проецировать свои надежды, страхи и чувства на терапевта и наоборот, является одной из основных движущих сил любых психотерапевтических отношений. Это то, что необходимо постоянно анализировать и понимать. С одной стороны, перенос — это полезная и нужная часть психотерапии — например, когда он позволяет пациенту воспринимать специалиста как надежную родительскую фигуру, с которой он может построить более здоровые отношения, чем те, что у него складывались в прошлом. Возможно, он наконец-то сможет выразить гнев по отношению к родителю, который бросил его или причинил ему боль, и тем самым найти освобождение. С другой стороны, эти феномены могут оказаться вредны — скажем, если терапевт слишком сильно отождествляет себя с пациентом или с одной из его жертв, искажая восприятие и перспективу. Работа с Паулой стала жестким напоминанием о рисках контрпереноса: сочетание ее признаний и провокаций ненадолго поставило меня в неудобное положение, когда во время некоторых сеансов история моей собственной семьи в мыслях выходила на передний план, заставляя чувствовать себя в уязвимой, а не контролирующей позиции. Это угрожало «нейтральности психотерапевта» — моей роли человека, который стремился понять, а не осудить.
Я научилась справляться с направленным на меня вниманием и полностью включаться в процесс психотерапии, не позволяя ему чрезмерно на меня влиять. Это было важной подготовкой к тому, что составило большую часть моей карьеры: к работе с матерями, которые причинили вред своим детям или считались потенциальной угрозой для них. Меня часто приглашали выступить в качестве эксперта на слушаниях в суде и предоставить профессиональную оценку, которая могла бы повлиять на то, останется у родителя право опеки или нет. Из-за этого я нередко оказывалась в ситуациях, где на первый план выходил мой опыт как дочери и как матери, поскольку я сталкивалась со спектром радости, мучений, насилия и неоднозначности, который включает в себя материнство — один из священнейших идеалов общества и противоречивой реальности.
3
Саффир и Джеки. Материнство под судом
«Я, Анна Моц, как составитель данного отчета, заявляю, что считаю его содержание достоверным, и понимаю, что он может быть представлен на рассмотрение суда».
В некотором смысле это самые непримечательные, наименее спорные слова в оценке психологического риска, которая может содержать шокирующие подробности жестокого обращения. И в то же время они могут казаться самыми важными. Для человека, который ставит свою подпись, они подчеркивают следующее: отчет — это нечто большее, чем бумага, которую нужно составить и отправить анонимно, проставив ряд галочек и выполнив свои обязательства. Это документ, который окажет существенное влияние на жизнь тех, кого в нем оценивают или описывают. Людей, перед которыми вам, как правило, придется предстать в суде, чтобы изложить свою точку зрения и обосновать свои выводы. Сделанные выводы, скорее всего, серьезно повлияют на жизнь детей, чьих родителей анализируют в этом отчете.
Входить в здание суда (будь то суд по семейным делам, Королевский суд Англии и Уэльса или мировой суд) всегда волнительно. Над входом в Королевский суд висит герб с девизом британской монархии Dieu et mon Droit. Проходя под ним, всегда остро чувствую восторг и ответственность. Каждый раз я испытываю благоговейный трепет перед мощью судов наряду с осознанием собственной роли в судебном процессе. Я понимаю пределы того, что я вправе обоснованно заявить и насколько суд может полагаться на мои показания. Я также понимаю, что рискую показаться более уверенной в своих доказательствах и ответах на вопросы, чем есть на самом деле, ведь любой психолог старается честно проанализировать сложную ситуацию, в которой остается множество неизвестных и непознаваемых факторов.
Не все дела такие, какими кажутся на первый взгляд, — даже те, в которых было ужасное насилие или недосмотр. Иногда результаты психологической оценки удивляют, вселяя надежду там, где, казалось бы, ее нет. Судебного психолога просят рассматривать как статичный риск, основанный на доказанных фактах, так и динамический: он
