Здесь всё мертво. Мёртвый, чёрный лес, где нет, и не может быть жизни, мёртвая, серая трава, гниющая в этом разлагающемся и воняющем мёртвом животном, и холодное мёртвое небо, в котором не бывает Солнца, и никогда не было Бога. Только холодный и бездушный, как дуновение смерти, ненасытный сырой туман, который сжирает всё, что может напомнить о существовавшей когда-то жизни, да злобный ветер, который порывисто дышит в моё лицо, облизывает его шершавым, влажным языком невидимого чудовища, готового в любую минуту проглотить и меня, но растягивающим удовольствие, чтобы вселить страх в моё сердце, и увидеть своё отражение в моих глазах, — отражение пустоты.
Это мокрое, холодное животное, огромное, как океан, ужасает меня, наполняя моё сердце отвращением к самой этой жизни. Оно заглатывает меня, оно сжирает мою душу, медленно, но неотвратимо, как набегающий, клокочущий океанский вал уничтожает одинокий, слабый риф, посмевший встать из его пены. Меня бьёт крупная дрожь. Меня просто колотит. Я судорожно вдыхаю холодный сырой воздух, и вдруг понимаю, что так, наверное, выглядит Ад.
Высокий, стройный, светловолосый парень, с худым, но крепким телом, стоит перед болотами, раскинувшимися среди бескрайней равнины, поросшими сухой, серой травой, и смотрит неподвижными, сухими от ветра глазами в даль, в никуда. Он одет в строгий, когда-то дорогой и добротный, но теперь изрядно поношенный камзол, узкие штаны. Голени ног туго затянуты суконными полосами, городские, явно не по сезону, лёгкие туфли с тонкой подошвой, вместо ботинок, да шарф тонкого шёлка, замотанный вокруг шеи.
Глубокая осень судорожно доживает свои последние дни, и очень скоро она умрёт, скованная холодным льдом зимы, холодным дыханием смерти. Останутся только смутные воспоминания давно забытых снов.
Он стоит перед болотами, перед этим немым символом его страны, символом, заключающим в себе сущность её общества и её морали — мёртвого, разлагающегося животного, скрывающего этот гниющий труп от посторонних глаз густым, холодным, мокрым, лицемерным туманом.
Эта страна убивает меня. Я постоянно чувствую, как медленно умирает в моей больной душе желание жить. Когда-то я любил смотреть на эту природу: суровое бушующее море, холодный, вечно сырой лес, серое туманное небо, с быстро бегущими по нему облаками, гонимыми резкими порывами колкого мокрого ветра. Я любил эту страну, как всякий гражданин, который не выбирает свою родину, который должен любить ту землю, на которой он родился, на которой он обязан жить и умереть, и как составляющая часть общества, отдать все свои силы для его блага. Я любил эту страну, пытался её любить, старался любить долго, как мог, но теперь я её презираю. Не могу любить, и не хочу. Теперь я её ненавижу, ненавижу так сильно, как вряд ли может ненавидеть даже самый заклятый враг.
Ужасна моя жизнь, полная бесперспективности, уныния и злобы на судьбу, из-за которой мне пришлось родиться и прожить свою единственную жизнь, которой больше не будет никогда, в этой самой затхлой стране Европы. Здесь мне нечем дышать, ибо воздух этот — консервативный догматизм. Эта страна даже отгорожена Богом от остального мира водами морей, чтобы не отравляла она своей затхлостью свежий воздух Европы. Эта страна противна мне, как противно образованному, интеллигентному человеку тупое, злобное лицо черни, безграмотной, безкультурной и беспросветно тёмной толпы, не понимающей, а главное, и не желающей понимать убожество и нищету своего духа, единственная цель существования которой — материальное обогащение. Любым способом! Ненависть, которая выросла из глубокой любви и уважения к этой стране, должна уничтожить либо эту страну, либо мою душу, ибо одновременное существование их невозможно.
Я родился в интеллигентной семье городских мещан, зарабатывавшей на жизнь частным преподаванием. Воспитываясь в этой среде по традиционным строгим нормам, я уже в раннем детстве научился читать, писать, и, главное, думать. Я рос среди книг, мало общаясь со своими сверстниками. Да и какой смысл был в общении с ними, если при общении с книгами я узнавал столько всего интересного, столько всего нового, о чём мои сверстники и понятия не имели. Мне просто не о чем было с ними разговаривать.
Моими друзьями были книги, с которыми и происходило моё общение. Я путешествовал с ними по разным далёким странам, я изучал жизнь древних и современных народов, населявших весь мир, их историю, их культуру. Я читал всё, что мне попадалось под руки: и художественную, и философскую, и научную литературу. Чем больше я читал, тем больше понимал взаимосвязь вещей и событий, тем чаще приходил к выводу, что перед человечеством открыт бескрайний мир, полный познаваемого неизведанного, который будет давать людям столько знаний, сколько они смогут воспринять. И чем больше будет этих знаний, тем безграничнее будут горизонты непознанного. Из блеклого и однообразно-монотонного существования, каким оно представлялось мне в раннем детстве, я погрузился в мир знаний, который оказался бездонным, как звёздное небо, и бесконечным, как вселенная.
Библия, моя первая прочитанная книга, в детстве вызвавшая во мне глубокое уважение, сходное с мистическим страхом, оказалась, со временем, крайне примитивной и недалёкой. Ветхий Завет писался долгое время многими людьми не только диковатыми в своих представлениях о сути вещей и, порой, ужасно нищими духом, морально убогими и ограниченными в своих узко-политических взглядах на мир и остальных людей в нём, но, одновременно, очень хитрыми и крайне практичными, руководимыми не только своими конкретными, корыстными интересами их Старой религии, но и целью создать Идеологию для объединения их мелкого народа в Нацию «избранных Богом». В Новом же Завете, перенацеленном и оптимизированном для подачи уже и другим народам, было вырезано всё, что предполагало хоть какую-либо свободу от тоталитарной и абсолютной власти уже Новой религии на душу Человечества. Их «Вселенские соборы» кастрировали все живые, изначальные мысли и их трактовку, вырвали из них всё самое ценное, объявив каноническими текстами только те, которые удовлетворяли её конкретной в своей алчности Цели. И ради неё они стали противопоставлять свету солнца адское пекло, жизнь, лишённую каких-либо рамок, полную радости и счастья, они заключали в оковы своих догм, природу, полную жизни, они нарекли прибежищем дьявола! Когда я её прочёл и переосмыслил всю, больше всего меня разочаровало то, что не осталось в ней даже ни одной мысли, достойной божественного откровения. Но со временем я понял, что и задача её была совершенно иной, что создавалась она только для власти и ради власти, и не было у неё никогда другого смысла и предназначения, ибо власть над душами людей — высшая власть! А в достижении власти над душами лучшее оружие — страх, — краеугольный, фундаментный камень основы их веры, и не было в ней никогда ни любви, ни милосердия. В конце концов эта книга утратила для меня сколько-нибудь существенное значение, а вместе с ней я окончательно разуверился и во всей концепции христианского миропонимания.
Меня с головой захлестнула философская литература древних времён, лишённая ещё той зашоренности, которая стала свойственна христианскому мировоззрению. В мифах древней Эллады открылась для меня потрясающая философская мудрость, где человек и всё происходящее с ним рассматривались в тесной взаимосвязи с космическими процессами, когда Боги Олимпа (планеты Солнечной системы) принимают живейшее участие в судьбе каждого, ибо и судьба вселенной зависит от каждой её составляющей песчинки. Древнегреческая философская мудрость призывала задуматься над происходящим вокруг нас, над взаимосвязью вещей и событий, над смыслом жизни, тогда же как Библия отучала иметь какое бы то ни было собственное мнение. Догмат, слепое смиренное повиновение, и запрет на право думать — вот та основа христианской идеологии, которая никак не вязалась с моим представлением о Боге. Я осознал, что христианство и наука — понятия несовместимые. Знание — неизменный враг христианства. Стремление к познанию мира — это и есть их Дьявол! Ведь если задуматься, библейский дьявол — это не Дух Зла, но Дух Поиска Истины, он тот, кто восстаёт против заблуждений, он — наука, дарующая могущество и воссоединяющая человека с природой, пока, наконец, от прежнего его бунта останется лишь вновь возвращённая свобода и умиротворённый разум. Ведь он, по сути, не библейский Змей-искуситель, подсунувший Еве яблоко с Древа Познания добра и зла, ведь он — Прометей, пожертвовавший собой, чтобы даровать людям Божественный Огонь знания! Насколько диаметрально противоположный взгляд на мир и человека в нём, насколько принципиально отличающееся отношение к человеческому предназначению…
Меня стал глубоко поражать контраст мировоззрения христианства и античности, — противоположность камня и растения. Совершенно чуждое, антагонистичное древним цивилизациям Европы, христианство обрушилось на них, как каменный град, засыпав постепенно всё существовавшее до него, дабы оно не воскресло никогда. Характерной чертой человека античной эпохи являлось Чувство Жизни. Всё, что воспринималось в природе, становилось в его душе живым, одухотворялось и очеловечивалось. Жизнь их заключалась в Любви. Любовь эпохи античности — страстная и трепещущая, подобная нетерпеливо расправляющимся и рвущимся к полёту крыльям, не имеет ничего общего с отвлечённым христианским мистицизмом, со смутными позывами, в самих в себе находящих пищу. Нет, в пику христианской, Любовь античная вся — активное действие, вся — глубинное великодушие. Мифология античности не отрешает человека от нашего мира, а соединяясь воедино, сливается с ним, разоблачает перед его взором таинственную связь явлений, позволяющих в разнообразии индивидуальных форм угадывать присутствие единого процесса, единого закона, всеобъемлющего и всёсвязывающего. Для античного мира нет ничего безмолвного, ничего мёртвого, ибо всё вокруг наполнено энергией божественной жизни.
