Ролло Мэй - Мужество творить

Для этой эпохи брожения символ Аполлона, опирающийся на богатую мифологию, и храм в Дельфах были как нельзя более кстати.

Необходимо помнить, что Аполлон — это бог формы, разума и логики. И не случайно его храм стал важным центром в смутное время: при посредничестве бога пропорции и равновесия граждане могли получить подтверждение того, что за внешним хаосом скрывается какой-то смысл. Форма, пропорция и золотая середина имели большое значение, если люди контролировали свои страсти не для того, чтобы их укротить, а для того, чтобы конструктивно использовать хорошо известные грекам даймонические силы, дремлющие в природе и в них самих. Кроме того, Аполлон — бог искусства: ведь форма, или красота, является основной чертой прекрасного. Парнас же, на склоне которого был расположен храм Аполлона в Дельфах, во всех западных языках стал символом преданности сокровищам духа.

Нам будет легче оценить богатство значений этого мифа, если мы вспомним, что Аполлон — это бог света, и не только света солнца, но также света сознания, света разума, света озарения. Часто его называют Гелиосом (в греческом языке это слово означает "солнце") и Аполлоном Фебом, богом света и излучения. Наконец, вспомним наиболее убедительный аргумент: Аполлон считался богом, дающим здоровье и благополучие, а его сын Асклепий был богом искусства врачевания.

Все атрибуты Аполлона введены коллективным бессознательным в мифологию в темную догомеровскую эпоху и сотканы как из чисто фантастических, так и метафизических смыслов. Как же значителен тот факт, что этот бог хорошего совета, оберегающий душу и дух, помогает человеку обрести себя в эти бурные и переломные времена! Афинянин, отправляясь в Дельфы за советом Аполлона, постоянно удерживал в своем воображении образ бога света и исцеления. Спиноза убеждал нас, что если мы сосредоточим внимание на добродетели, к которой стремимся, то нам удастся ее достичь. Наш грек поступал именно так во время своего путешествия, приводя в движение психические процессы предвидения, надежды, веры. Таким образом он включался в процесс собственного "исцеления". Его сознательное устремление и глубинная интенциональность уже были вовлечены в событие, которое еще только должно было произойти. Для того, кто верит, мифы и символы сами по себе исцеляют.

Эта глава посвящена тому, как сотворить собственное "я". В процессе своего развития "я" вбирает в себя модели, формы, метафоры, мифы и другие элементы психики, которые придают направление этому самосозиданию. Этот процесс происходит непрерывно. Как удачно заметил Кьеркегор, "я" становится тем, каково оно есть, только в процессе развития. Помимо очевидного детерминизма, имманентного человеческой жизни — особенно по отношению к физическим аспектам "я": цвету глаз, росту, продолжительности жизни, — в этом процессе, безусловно, присутствует элемент самоконтроля, самоформирования. Мышление и самосозидание неразрывны. Это становится очевидным, когда мы, продвигаясь в своем развитии, осознаем все свои фантазии, связанные с собственным будущим.

Непрерывное воздействие на направление личного развития у древнего грека происходило точно так же, как и у современного американца. Вышеупомянутый совет Спинозы является одним из возможных способов осуществления этой направляющей функции. Многочисленные мифы о реинкарнации, в которых личность возрождается в форме, напрямую зависящей от ее предыдущей жизни, содержат общечеловеческий опыт и говорят об ответственности человека за собственную жизнь. Утверждение Сартра, что "человек сам себя выбирает"[31], быть может, несколько преувеличенно, однако в нем содержится зерно истины.

      Человеческая свобода требует способности разорвать цепь "раздражитель — реакция". Во время этого разрыва мы совершаем выбор той реакции, которую хотели бы максимально реализовать. Способность творить самого себя как следствие этой свободы неразрывно связана с сознанием и самосознанием.

Поговорим теперь о том, каким образом дельфийский оракул содействовал процессу самосозидания. Самосозидание — это самореализация посредством наших надежд, идеалов, грез и других составляющих воображения, которые время от времени находятся в центре нашего внимания. Эти "модели" функционируют как сознательно, так и бессознательно, проявляясь как в фантазиях, так и в поведении. Термины символ и миф обобщенно определяют этот процесс. Храм Аполлона в Дельфах был конкретизацией этих символов и мифов, и там они "овеществились" в ритуале.

Прекрасны статуи Аполлона, созданные в те времена: классическая простота фигуры, красивая голова, спокойные и правильные черты лица, выражающие уравновешенность и контроль над страстями, легкая "всепонимающая" улыбка — все это убеждает нас в том, что этот бог действительно был символом порядка, о котором мечтали как греческие художники, так и простые граждане. Все статуи, которые мне довелось увидеть, имели одну отличительную черту: глаза были широко открыты — шире, чем у обыкновенного человека или чем в скульптурах классического периода. Когда мы посещаем зал древнего искусства в Национальному музее в Афинах, то непременно отмечаем, что широко открытые глаза мраморных статуй Аполлона придают им выражение настороженности. Они контрастируют со спокойными, почти сонными глазами знаменитой головы Гермеса, созданной Праксителем в IV веке до н. э. Широко открытые глаза в древних статуях Аполлона свидетельствуют о тревоге. Они выражают страх, напряженное внимание, ожидание непредвиденного — то есть те чувства, которые сопутствуют жизни в сложные времена. Существует удивительное сходство между глазами Аполлона и глазами на лицах, изображенных Микеланджело в другой переломный момент истории — в эпоху Ренессанса. Почти все человеческие фигуры Микеланджело, такие сильные и непобедимые, смотрят на нас широко раскрытыми глазами, что свидетельствует о страхе. И на автопортретах Микеланджело глаза широко раскрыты: они выражают явное беспокойство, словно художник стремился подчеркнуть внутреннее напряжение не только своего времени, но и свое собственное.

Р. М. Рильке также находился под впечатлением необыкновенных глаз Аполлона, их глубокого взгляда. В стихотворении "Архаический торс Аполлона" он говорит: "Нам головы не довелось узнать, в которой яблоки глазные зрели", — и продолжает:

Обратим внимание на то, как точно Рильке ухватил в этом пластическом описании суть именно контролируемой страстности — в отличие от той заторможенной или подавленной страстности, которую старались возвести в идеал греческие учителя эпохи позднего эллинизма, отстраняющиеся от своих жизненных влечений. Насколько же далека интерпретация Рильке от заторможенности или подавленности влечений в его викторианскую эпоху. Древние греки плакали, любили и убивали с нескрываемым наслаждением, гордились страстями, Эросом и даймонионом. (Люди, проходящие курс психотерапии, размышляя над древнегреческими трагедиями, обращают внимание на то, что там плачут ) только сильные личности, например Одиссей или Ахиллес.) Однако греки знали, что необходимо контролировать эти увлечения и управлять ими. Они верили, что основной чертой добродетельного человека (arete) является умение управлять собственными страстями, а не подчиняться им. В этом следует видеть объяснение того, почему греки не прибегали к самокастрации, то есть не отрицали существования Эроса и даймониона, как это делает современный человек.

Сущность архаического периода выражена в несколько странной последней фразе стихотворения Рильке, которое на первый взгляд (но только на первый) поп sequitur[33]: "Ты жить обязан по-иному". Это мольба о чувственной красоте, страстное желание жить по законам красоты. Это не наложение морального обязательства (поскольку здесь нет ничего общего ни с добром, ни со злом) — это категорическое требование придать собственной жизни такую же гармоническую форму.

Как функционировал оракул Аполлона и откуда брались его советы — интригующий вопрос. К сожалению, нам немногое об этом известно. Святыня была окутана тайной; жрецы храма не только давали советы, но и должны были за счет чего-то существовать. Платон рассказывает, что Пифию, жрицу, устами которой говорил Аполлон, охватывало "пророческое безумие". Из этого "безумия" рождалось "творческое прозрение", которое, по мнению Платона, соответствовало более глубокому, чем обычный, уровню сознания. "Прорицательница в Дельфах и жрицы в Додоне в состоянии неистовства сделали много хорошего для Эллады — и отдельным лицам, и всему народу, а будучи в здравом рассудке, — мало или вовсе ничего."[34] Здесь явно подтверждается один из аспектов извечного в истории человечества спора об источниках вдохновения: связь между творчеством и безумием.