Однако они непременно поймут, даже если это мое сочинение не увидит свет. Они, правда, готовы принять выводы научного мышления, но не готовы меняться, к чему оно обычно приводит человека. Нет ли в данном случае опасности, что враждебность этих масс культуре обрушится на то ее слабое место, которое они найдут у своей деспотичной хозяйки? Если непозволительно убивать сородичей только потому, что это запретил почитаемый бог, и потому, что за такое он тяжко покарает в этой или иной жизни, тогда, осознав, что никакого бога не существует и не нужно опасаться его кары, они наверняка убьют этого другого, и удержать их может только земная власть. А стало быть, необходим либо строжайший надзор за опасными массами, либо самое тщательное устранение любой возможности их духовного пробуждения, либо основательный пересмотр отношений между культурой и религией.
VIII
Нужно надеяться, что на пути реализации этого последнего предложения не встретится особых трудностей. Понятно, что при этом придется от чего-то отказаться, но вполне возможно, что удастся что-то выиграть и избежать серьезной опасности. Пугает же то, что в итоге культура, вполне возможно, подвергается еще большей опасности. Когда святой Бонифаций срубил почитаемое саксами священное дерево, окружающие ожидали какого-то ужасного события из-за совершенного святотатства. Ничего такого, однако, не произошло, и саксы приняли крещение.
Когда культура запретила убивать стоящего на твоем пути ненавидимого соседа, чье имущество вызывает зависть, это явно было сделано ради обеспечения современной жизни людей, иначе неосуществимой, поскольку убийца навлек бы на себя месть семьи убиенного и затаенную зависть других людей, ощущающих аналогичную внутреннюю склонность к такому злодеянию. А стало быть, он недолго бы наслаждался своей местью и награбленным имуществом – у него были бы все шансы вскоре самому быть убитым. Даже если бы он был защищен от врагов-одиночек исключительными силой и осторожностью, ему пришлось бы потерпеть поражение от объединения более слабых людей. А если бы подобный союз не состоялся, убийства продолжались бы до бесконечности и в конце концов люди истребили бы сами себя. Между отдельными людьми сложились бы такие же отношения, какие все еще существуют между семьями на Корсике; обычно же они имеют место только между нациями. В таком случае равная для всех мера ненадежности жизни сплачивает людей в единое общество, которое запрещает одиночке убийство и оставляет за собой право на признаваемое всеми умерщвление любого человека, преступившего этот запрет. Именно так появляется правосудие и его система наказания.
Мы, однако, не разделяем этого чисто рационального обоснования запрета убивать, а заверяем людей, что его установил бог. Иначе говоря, мы рискуем разгадывать его намерения и находим, что и он не желает, чтобы люди истребили друг друга. Поступая так, мы наделяем культурный запрет особым величием, рискуя, однако, из-за этого поставить его соблюдение в зависимость от веры в бога. Если же мы воздержимся от подобного шага и больше не будем выдавать нашу волю за божественную, а удовольствуемся сугубо социальным его обоснованием, то, хотя и откажемся от прежнего возвеличивания культурного запрета, выведем его из-под действия опасной угрозы. Мы выиграем и кое-что другое. В результате некой диффузии или заражения характер святости, неприкасаемости, потусторонности (хотелось бы сказать) распространится с немногочисленных важных запретов на все прочие культурные учреждения, законы и предписания. Впрочем, зачастую ореол святости им совсем не с руки. Не только потому, что они обесценивают друг друга, поскольку в зависимости от времени и места принимают противоположные решения; они еще обычно выставляют напоказ все признаки человеческого несовершенства. Среди них легко выделить те, которые могут быть продуктом всего лишь недальновидной опасливости, проявлением эгоистических интересов или следствием неблагоприятных обстоятельств. Критическое отношение, которое приходится испытывать к ним, в нежелательной степени подрывает уважение к другим, лучше обоснованным требованиям культуры. Поскольку решать, что требовал сам бог, а что относится к компетенции всесильного парламента или магистрата, – дело щекотливое, было бы, вне всякого сомнения, полезно бога вообще исключить из игры и честно признать чисто человеческое происхождение всех учреждений и предписаний культуры. Вместе с претензией на святость эти запреты и законы утратили бы свою закоснелость и неизменность. Люди сумели бы понять, что законы созданы не столько ради их закабаления, сколько, напротив, ради их интересов. Люди стали бы к этим законам заметно терпимее и вместо их устранения стремились бы только к их улучшению. Это стало бы важным шагом вперед по пути, ведущему к примирению с давлением культуры.
Наше выступление в защиту чисто рационального обоснования культурных предписаний, а значит, в пользу их сведения к социальной необходимости прерывается здесь одним сомнением. В качестве примера мы выбрали запрет на убийство. Но разве наше описание соответствует исторической истине? Опасаемся, что нет, что оно предстает всего лишь ее рационализированной схемой. С помощью психоанализа мы изучали именно эту часть истории человеческой культуры и, опираясь на результат, вынуждены заявить: на самом деле это происходило иначе. Чисто рассудочные мотивы даже у современного человека не справляются с заполненными страстями побуждениями; насколько же бессильными они, вероятно, были у человеко-зверя древнейших времен. Похоже, его потомки еще и сегодня без колебаний убивали бы друг друга, не окажись одним из тех кровавых злодеяний убийство первобытного отца и не вызови оно неодолимой, чреватой тяжелыми последствиями эмоциональной реакции. Из этого рождается запрет «не убий», в тотемизме ограниченный эрзац-отцами; позднее он был распространен и на других персон, заменяющих отца, но при этом и сегодня не обходится без исключений.
Но тот праотец, согласно выводам, которые здесь нет нужды повторять, стал прообразом бога, моделью, по которой последующие поколения формировали образ божества. Так что религиозное описание право: бог действительно соучаствовал в рождении упомянутого запрета, под его влиянием, а не из-за понимания его социальной необходимости этот запрет утвердился. Да и наделение бога человеческой волей вполне оправдано, ведь люди осознали, что сами же насильственно устранили отца, а в виде реакции на свое кощунственное деяние возвышают себя, чтобы впредь уважать его волю. Религиозное учение, стало быть, сообщает нам историческую правду – разумеется, в видоизмененном и замаскированном виде, – тогда как наше рациональное описание отвергает ее.
Теперь мы замечаем, что богатое собрание религиозных представлений содержит не только исполнение желаний, но и важные исторические реминисценции. Такое сотрудничество прошлого с будущим должно наделить религию невероятной мощью! Вполне, однако, возможно, что с помощью аналогии у нас прорежется какое-то другое понимание. Не очень-то хорошо использовать понятия далеко за пределами той области, где они произросли, но нам придется изъясняться именно так. О человеческом ребенке нам известно, что он способен полноценно врастать в культуру, не пройдя
