А он был в ополчении психбольницы, в которое пробирались самые хитрые больные, путём систематического прикидывания здоровыми… И ему собственно похуй этот был сарафан, значит война, он сложил свой пистолет в какой-то не совсем определённый карман, а сам ходил радуясь ночи и тому что у него есть зубная паста и где-то далеко мама…
А потом мама пришла… И стояла смешная такая среди этих чёрных веток серого и чуть-чуть розового уже утреннего неба. Стояла и это был автомат, а не шутка и мама, поэтому, сейчас должна была его убить. Так предписывал строгий режим и у мамы, строгой, доброй и порядочной, никогда и мысли быть не могло, что можно здесь что-то нарушить. Но у него тоже дело было немалое. У него был тюбик с зубной пастой, который он показывал маме. Потому что маме надо было это показать несмотря ни на что. Даже хоть его и будут сейчас убивать, но маме показать такой радостный весь тюбик ему было надо успеть.
Они так смешно и стояли в первом остром напряжении, каждый вооружённый свои оружием. И в руках у вооруженной мамы были затененный маузер и явный шмайсер, готовые в следующий миг выстрелить. А у него, тоже вооружённого, был тюбик с белой зубной пастой, и тоже между прочим готов. Через миг… И вот тот миг тогда и прошёл и надо, наверное, было стрелять. И он выстрелил первым. Со своей улыбкой ещё. Белая паста так и выпрыгнула из тюбика и прыгнула прямо маме под ноги. Мама вздрогнула и не выстрелила. И он тогда посмотрел на маму, хоть и так все время смотрел, и понял, что мама не будет больше стрелять. Значит, мама увидела, что я не страшный и не хочу её убивать, и теперь мамочке не надо теперь будет убивать меня. Тогда у нас столько впереди всегда времени!
-Мамочка! - обрадовано запрыгал он и прыгнул обниматься на шею ей, обалдевшей слегка и обалдевше прижимавшей себе к боку маузер и к его боку шмайсер. «Сынок!…», разжались потом сами собой руки. «Кровинушка ты моя горькая…», и тогда всё стало тепло и хорошо. Потеплевшее розовое и тепло-желтое небо светило, как тихий ночной фонарь, и он целовал и целовал её в мягкую горячую шею, мягко всем телом надвигая её любимую на свой над коленями, у неё под животом жар. Она садилась к нему на колени, непроизвольно и словно податливая любимая кукла. Под её животом, у него над коленями разгорался огонь и великое мощное орудие знаменовало собой его великий утренний рассвет. «Мамочка, я люблю тебя», прошептал он, целуя её мягкую податливую и теперь уже совершенно - его!!!
Мамочка насаживалась и радовалась как ребенок. Он тогда помог маме и снял с неё гимнастерку и все её платье с железными карманами от гранат. Он положил это все аккуратно в сторонку и продолжил качать маму на качелях так, что у мамы выросли легкие лебединые крылья.
Чтобы мама не отлетала совсем далеко, он усадил её на пенёк и выдал ей в рот свою любимую игрушку. Он думал её это успокоит. А мама принялась так мило и красиво сосать, что успокоило это его. Поэтому мама сидела потом, как красивая королева в детских розовых книжках, и в волосы её были вплетены сверкавшие бусинки его спермы. Он поцеловал мамочку в разъёбанный ротик, и она ласково прижала его к своей голой груди. Пися у неё ещё явно чесалась, и она немного ерзала на шершавом пеньке. Поэтому он почесал хорошо маме почти сразу восставшим горячим другом, а потом нежно вывернул и страстно излизал всю горячую мамину матку. Оргазмы накатывали на маму яркими стремительными лучами восходящего солнца. Мама летала равная почти солнцу. И потом он её отпустил и ласково вылизывал языком, пока мамочка приходила в себя, погружаясь в легкий ласковый сон. Больше пися у мамы не чесалась, и он спокойно прикорнул у неё на груди. Когда мама проснулась, он улыбался во сне всё той же своей, ни к селу ни к городу, улыбкой. А его щекотало по мочкам ушей восходящее солнце…
Небо смотрит сверху, а мы сдесь сидим!..
Запястенька расстегни… а там вдруг как и нет..т-т ни… никого… Никого и ничего, а ты смотришь на миня сверрху и думаешь и думаишь и д..д-думаишь – вот дибил… А я в рукаве с..сибя один раз нашёл птичку, она не горит и не умеет разговаривать, а зовут её кровь… Она лёгкая и небесно-прозрачная… Посмотри – она живая т..т-типерь!.. Как же так?
Я умел, а ты мог. Оба мы поджигали траву. Мы растили руками июль. Это не шутки и не звериный смех, когда звёзды сыплются и сыплются тибе за шиворот, а ты их не можешь достать. В сене спать – вдыхать будущий бурелом и всех погубящее цунами. Мы не при чём. Когда спим мы умеем любовь. Хоть казалось бы что любовь и мы с разных берегов одного моря.
У одного моря на берегу мы проводили июль. Ели раки и пили странный напиток извращённого вкуса похожий на укупоренный по бутылкам из темноты золотой дождь. А ты приставал к ней – пойдём, ты научишься жить как и все! Это неважно совсем, что лагуна лишилась воды. Вода спокойна и отошла лишь от нас. Ненадолго. Не навсегда. Может быть подвернётся случай – сходите за спичками. Или не за спичками. За глотком воды. Добраться б лишь до людей. До тех вон, рядом на берегу. Мы с тобой не встречали людей уже множество тысячей лет… И я подвернулся как случай пошёл. Попросил, поздоровался, полюбил… Много раз уже так – сначала уходишь за спичками или за глотком родниковой воды, а не возвращаешься никогда. После этого всегда так трудно вспомнить всё о себе если и было бы что вспоминать. И как же теперь вам меня называть!.. Назовите м..миня золотой рыбкой. Вода ведь ушла. И оно бьётся об обнажённое дно чтоб сверкать. У вас такие обворожительные спутницы! Две лахма диревня красивые. Обернулся. С моря на всех цунами. Вот чего уходила вода. Я бы вам рассказал про цунами хоть что-нибудь, но было некогда, все мы драпали ноги вверх. Хорошо быть цунами в горах! Потому что есть куда убежать и там с..сиди. Все и сидели. Спаслись.
Мы с тобой возвращались обутые. В сапогах и в носках пряжки по ветру. Мы никому не нужны. Даже себе. И от ветра свободные мы пришли навестить родной дом, что построили мы на берегу мира, ближе к границе сознания. «Как же так?», стоял ты как пень и хлопал глазами ещё об порог. Из тибя середину всю вынули и оставили так. Пока мы путешествовали здесь теперь тёмный лес, зло и юль. Повсюду собачии гнёзда и грязный помёт. Ты сидел и смотрел на где было там самое главное. А потом встал и сразу сказал: «Знаю!». А ведь ты редко знал… И ты подался в тёмный удел, в само собачие логово. Там сидели и всё теперь правили в нелюбовь бандюки озверевше-лохматые. Ты лохматый и сам будулай, но там был предводитель и царь, так такое лохматый, что ты просто гладко выбритый был по сравнению с ним. Но т..т-тибе было не до сравнениев. Ты бежал как безумная конь видя лёд: поскорее взломать всё собой! И лохматое то злое чудище удирало уже от тебя на чём свет: ему было не до сопротивления. Его вохра сидела в кустах и стреляла в т..тибя из лазерного коротко импульсника. Я увидел, подумал успел – «подготовились сволочи!». И т..т-тибе бы помочь, но меня оковал лёд-экран, я теперь был лишь глупым зрителем, нежным, слабым и боящимся за тебя. Как любовь. Только тот пулемётчик тебе ведь не смог повредить. Ты был страшно стремителен, страшно раненый, страшно пошит. В рубахе своей чуть не сподней, с руками голыми… Ты убил к нам принесшего зло. А пулемётчик хлестал и хлестал в твою сторону коротко-частыми лазерными импульсами, когда прилетела к нему простая и всё захлестнувшая финка. Ты убил и его.
И нам праздник и всё наконецтое. Ведь убили, убил ты то наконецтое зло! Вроде жить не тужить. А мы с тобой уже были умные. Мы сидели и думали. Наши женщины плакали потом по секрету от нас и рассказывали как не могли перенести ту ночь, когда пришлось трупы людей убирать, прятать, выдумывать как незаметно, чтобы тебя не от них увезли. А ты всем теперь стал Будулай и барон, и такой справедливый и всё, можешь мир сокрушить, а у прохожего нищего на улице брал прощенья просил… Бабы бают-та… Хорошо хоть ты не слышал то. Только я. Я ведь зрителем. Часто был. Ты лежал на кровати со мной и пытался уснуть как боец. Как честный боец. Нам бы спать. А мне стало так тебя жаль, что я чуть не умер почти. Ты сломал весь тот лёд об с..с-сибя и теперь весь внутри поизранетый… Ты полежи, глаза закрой и постарайся не думать совсем ни о чём. Я буду нежен совсем о т..т-тибя. У миня есть. Ты качайся на волнах, а я теперь ты, а ты теперь я. Я погладил его по ребру острой скуло-щеки и чуть вслух не завыл от тоски, что входила в м..миня. Я т..тибя буду гладить, а ты только никогда не умирай! И вдруг оказалось – целуемся. Сразу два. Было тепло и никак. «С мужиком», навестила сиделкою мысль-медсестра. «Ну и что», отреагировало спокойно сознание, «зато он становится жив». Гладил я и догладился. Так как нежен был и старался тепло тебе влить, как на донорском пункте том кровь нам вливали с тобой, а мы лишние, только смеялись: нам не может помочь человеческая красивая кровь. Левой нежно обвив твою шею, я был с тобой. А правая свелась сверху вниз и под животом нащупав влагалище осторожно и верно проникла, подвернулась, зациклилась. Ты теперь на крючке. Много раз так любовь нас звала. Я был мастер в любви. Я в любви равен тебе в бою. Или превосхожу. Потому что потом ты лежал на спину уже запрокинутый и шептал мне на ухо, что дальше не можешь и восемнадцать раз и что просто умрёшь. А я был прерван тобою в разгаре или может вначале лишь и быть может я только готовился начинать. Но ты был целомудрен и неискушён, делать нечего. И действительно, как это я, это не мастеринг – продлённую серию в первый раз. Но я очень был рад, что ты жив и забыл про войну. Навсегда. Навсегда. Навсегда.
