— А вообще-то, — закончил Ал, — ищу такое место для работы, чтобы было тихо, чтобы никто не мешал, над головой не топали. Я уже жил так — в здешних горах. Но теперь решил сменить место. Сколько жил? Месяц. Один жил. В брошенном лесничестве. Дом — две комнаты. Даже стёкла в окнах сохранились. В получасе ходьбы медведь жил… В пещере. Нормально… Теперь вот потянуло ещё куда-нибудь… Какое-нибудь тихое место…
— Есть такое место! — на костистом лице профессионального убийцы появилось выражение, которое он бы хотел, чтобы воспринимали как улыбку. — Такое место есть.
— Правда? — восторженно улыбнулся Ал. — Где?
— Тоже в горах. Я как раз туда. Хотите вместе поедем?
— Едем, — взялся за лямки рюкзака Ал.
Селение, по-местному — кишлак, действительно, было в горах, причём, как впоследствии выяснилось, всего в нескольких километрах от границы с соседней республикой, в которой взаимная резня между коммунистами и националистами достигла такого ожесточения, что поражала даже истомлённое воображение газетчиков. Вырезали целые семьи, детей в том числе, только за то, что человек был не свой, пусть даже ни во что не вмешивающимся обывателем.
В горах граница прозрачна, для всякого рода банд — в особенности. Ал про это свойство гор знал и, возможно, никогда бы не согласился поехать к границе так близко, если бы знал, куда его везли… Если бы знал.
Но почему он, казалось бы, опытный и неглупый человек, так легко доверился?..
Из окна машины Ал смотрел на приближающиеся, всё выше вздымающиеся горы и время от времени поглядывал на шофёра, пытаясь понять, почему тот так дорого с них запросил. И почему Джамшед даже не стал торговаться? Почему водитель не хотел ехать в эту сторону?
— Настанет лето — всё выгорит, — обернулся к Алу Джамшед.
— Жаль…
— А сейчас — весна. Красиво.
Трава на склонах была того особенно приятного цвета, который бывает только в горах и притом только ранней весной, когда множество красных маков в предгорьях уже отцвели, а в горах целые поля их издалека кажутся красивыми, как бы в дымке, красноватыми пятнами.
— Жаль — не жаль, — сказал Джамшед, — а сгорит. В этой жизни всем рано или поздно приходится сгорать…
Есть люди, правильней сказать, индивиды, рядом с которыми другие начинают чахнуть, обезволиваться, трава и та, кажется, начинает вянуть. Они, эти индивиды, о насилии, смерти, трупах не просто говорят — разлагающейся плотью они галлюцинируют. Бессознательно. Это их глубинное стремление к смерти как зараза передаётся другим, причём скрыто, как сейчас порой говорят, психоэнергетически. Среди прочего, эта их способность влиять на окружающих проявляется в том, что у оказавшихся рядом отключается критическое мышление, отключается настолько, что жертвы даже не замечают, что уже попали под чужое влияние. Эти убийцы всего живого порой таковыми себя не осознают, потому что это в их подсознании. Они искренне удивляются своему «успеху» и тому, что люди выполняют их желания, часто даже невысказанные. Этих властителей умов можно распознать по всему: по манере держаться и интонациям речи, по выбираемым словам, по мечтам и желаниям, роду занятий, но, прежде всего, по доверчивому поведению оказавшихся с ними рядом. Их, этих индивидов, в разных системах знаний называют по-разному: подавляющими индивидами, антисоциальными личностями, некрофилами. Последнее слово греческое: некрос — мёртвый, филео — любить. Поскольку этот термин уже «занят» другими исследователями, то к более полному определению его содержания мы позднее ещё вернёмся.
— Выгорит. Живого не останется ничего. Всё будет серое и коричневое, как те камни… Мёртвое и серое… И только ночью из-под кустов миндаля будут выползать кобры… Поохотиться. Видите, как много кустов? И под каждым — нора. В этих местах очень много кобр. Вам надо об этом написать.
— В тех горах, откуда я сейчас, — сказал Ал, — кобр не было. Были гюрзы. И гремучие змеи. Но гремучек было мало. Ближайшая жила от меня далеко — шагах в тридцати. Да и то — через ручей.
— Сай гремучке не помеха, — одними губами сказал Джамшед.
Кишлак, к которому они подъехали, теснился в небольшой долине между горами, а нужный дом стоял с краю, от сая (горной речки) метрах в двадцати.
Джамшеда ждали, и неприметного вида хозяин дома оказал ему всё возможное на Востоке почтение. Напряжённая, как после удара, красивая хозяйка лет тридцати быстро расстелила на полу дастархан и, поставив посередине блюдо с пловом, стала раскладывать вокруг него лепёшки. Один за другим стали появляться мужчины, которые после ритуала приветствия молча садились на ковры вокруг расстеленного дастархана. Чем больше собиралось этих внешне неразличимых людей, тем больше происходящее начинало Алу не нравиться. В особенности не нравилось ему их раболепное отношение к хозяину дома.
Перед тем как все опустили руки в общее блюдо с пловом, Джамшед прочёл на арабском суру из Корана. «Бис милла», — эхом отозвались все и начали есть. Молча, запивая плов водкой. После еды один из неразличимых, заливаясь идиотическим, болезненным смешком, достал пластину прессованной сушёной травы ядовито-зелёного цвета.
— А теперь покурим, — усмехнувшись, посмотрел на Ала Джамшед. Он раскрошил кусок поданной ему пластины, достал две сигареты, вытряхнул из них табак и стал набивать оставшиеся трубочки папиросной бумаги ядовито-зелёным крошевом.
Ал не понял, удивился, но вида не подал.
— Табачок, — усмехнулся Джамшед. — Хороший. Тот, что Сталин любил. «Герцеговина Флор», — и подмигнул.
Тот, с идиотическим смешком (учитель местной школы, как его чуть позднее очень и очень почтительно представили Алу), захихикал. Тень скользнула по лицам и остальных. По-русски здесь явно понимали все.
Все, кроме Ала и главаря (хозяина дома), как по команде, тоже стали готовить себе «сигареты».
— Я не курю, — твёрдо отказался Ал. — И не надо упрашивать — бесполезно. Да это и не «Герцеговина Флор».
Когда задымила первая «сигарета», Ал пересел поближе к приоткрытому окну. И даже, делая вдох, наклонялся к проёму. На такого рода сборище он оказался впервые, поэтому, даже не пытаясь скрыть своё всё возрастающее удивление, он между вдохами всё время оборачивался на меняющихся на глазах людей. Они становились хуже чем пьяные — как будто расползались бесформенными кучами, превращаясь в нелюдей, в совершенное ничто. И это им, похоже, нравилось.
Дымки от сигарет тянулись вверх и, закручиваясь под потолком гаденькими жгутиками, втягивались в верхнюю часть раскрытой створки окна. Навстречу в нижнюю часть тянуло свежим воздухом, которым и пытался дышать Ал. Но, несмотря на эту предосторожность, ему вдруг стало казаться, что ковров в комнате стало как будто больше и что они как будто стали ярче, а потом даже и воздух в комнате стал закручиваться. Всё нехорошо и опасно поплыло…
То ли снаружи дома, то ли внутри кто-то визжал… Какие-то непонятные голоса то вплывали, то выплывали из сознания. А рядом в ухо гнусаво бубнили, путая падежи и вместо «она» всё время говоря «он» про какую-то «чёрненькую», которой много, сколько хочешь, и что сбыть можно замечательно и очень выгодно… Да, бубнил голос, всё надёжно, всё куплено, сбои в цепочке невозможны, а госбезопасность — а госбезопасность и в спокойные-то времена в эти места не рисковала сунуться, а сейчас тем более… Да и товар сейчас уже не как прежде на теле, в мешочках да тайком, а отправляют в любые концы фурами, под овощами, а там сотни килограммов — выгодно!.. Так что он, Ал, не ошибся, значит, судьба: попал в самое то место, самое ему нужное. Ищущий находит. И хорошо, что сам не курит, — их главный тоже нет, — птицу видно по полёту, а потому и связь, которую он ищет, будет особенно крепкой и выгодной. Связь… Хорошо-о-о… О?.. О-о-о-о…
— Брось прикидываться, — отчётливо услышал Ал. — Я тебя сразу раскусил. Ещё на вокзале. Да ты такой же, как я!..
«Что? — сквозь полузабытьё вяло выстраивалась мысль Ала. — Кажется, он меня на вокзале за кого-то другого принял. За «гонца»?.. Или рангом повыше? А может, по плечам, за рэкетира не у дел?.. Что же делать? А? Плохо-то как… Пло-охо-о-о-о… О?.. О-о-о-о-о…»
— А хочешь, мы тебе из города бабу — городскую! — привезём? Какую хочешь? Хочешь вашу, русскую? А хочешь — нашу? Из кишлака? Тебе какую нужно? Чтобы что делала?.. Или тебе, такому мощному, одной мало? Ты скажи — мы сделаем! Мы всё можем!
— Наши, точно, лучше, — вплыл в сознание другой голос. — Русские говорят, что наши грязные, потому что не моются. Не так. Наоборот. Это русские грязные, поэтому им приходится всё время мыться. А нам не надо. И наши — лучше. Это чувствовать надо. Чувствовать! Как запах. Попробуй нашу! Хочешь?!
В это время за окном раздался истошный вопль, напоминающий не то предсмертный крик, не то истерические взвизгивания бездарной актриски, взявшейся изображать страстную близость.
