Очень многие в те времена объявляли, и не только под пытками, что находятся в деловых или половых отношениях с бесами, демонами, чертями или даже с самим дьяволом, сатаной. Казнили за это не всех — некоторых просто сажали в тюрьму или отпускали, взяв подписку о прекращении отношений. Монтень, современник инквизиции, писал о ведьмах и колдунах: "Эти люди представляются мне скорее сумасшедшими, чем виновными в чем-нибудь. Но до чего высоко нужно ставить собственное мнение, чтобы решиться сжечь человека живьем…"
Психотропный театр
В эпоху позднего Возрождения у лекарей взыграло воображение. В моду вошли врачебные инсценировки, психиатрические спектакли. Силами нанятых за недорогую плату актеров разыгрывались написанные к случаю лечебные пьесы — комедии, трагедии, мелодрамы, где фигурировали ангелы, привидения, черти, судьи, палачи, эшафоты, дикие звери и прочие, обычные в те времена, персонажи и атрибуты бреда больных.
Спектакли должны были убеждать пациентов, сидевших перед сценой в кандалах или смирительных рубашках, в ложности их убеждений, в нелепости бреда.
Результат получался, как правило, противоположный и более того: театральное действо оказывалось подчас настолько увлекательным, что с ума сходили и многие врачи, актеры и надзиратели.
Доктор-освободитель
Первый прорыв к далекому будущему, к еще и доныне несуществующей гуманной психиатрии был совершен в восемнадцатом веке во Франции.
Пинель, грузный рыжебородый человек с глазами усталой собаки, всю жизнь проработал главным врачом в предместье Парижа Бисетре, в огромной тюрьме, где вперемешку с преступниками, бродягами и проститутками жили в заточении многие душевнобольные.
Первое, что Пинелю с превеликим трудом удалось для них сделать, — создать отделение, где люди больные были отъединены от злодеев и шлюх и могли получать пищу и уход без ограблений, избиений и издевательств.
Увидев, с какой благодарностью многие из пациентов восприняли это нововведение, как сразу многим из них стало лучше, Пинель решил пойти дальше: снять с них цепи и кандалы, а тем, кто находится во вменяемом состоянии, разрешать выходить из отделения в город или совсем покинуть тюрьму.
О своих намерениях Пинель объявил руководителям города. Один из них, организатор революционных трибуналов Кутон, собственною персоной явился в Бисетр.
После посещения психиатрического отделения Кутон сказал Пинелю: "Сам ты, видно, помешанный, если собираешься спустить с них цепи. Ты и будешь первой жертвой своего сумасшествия, помяни мое слово".
Пинеля это не остановило.
Первый больной, освобожденный от кандалов, воскликнул, увидев солнце: "Как хорошо! Как давно я не видел его!.." Это был английский офицер, просидевший на цепи сорок лет и забывший свое имя. Второй — писатель, до такой степени одичавший, что при освобождении отбивался от Пинеля и его помощников, — через несколько недель был отпущен домой здоровым.
Третий — силач огромного роста по кличке Кувалда, бывший кузнец, проведший в Бисетре десяток лет, вскоре был сделан служителем в отделении и впоследствии спас Пинелю жизнь, когда на улице возбужденная, злобная толпа дикой черни окружила знаменитого доктора с криками: "На фонарь его!"
Никакого преступления ему не вменялось, просто Пинель был белой вороной, был слишком добр, революционный народ этого не прощает. Кутон оказался навыворот прав, и если бы не Кувалда…
"И ныне я, холоп твой, в уме исцелился"
"Палату номер шесть" весь прошедший век справедливо считали символом русской жизни. Она и сейчас им остается, только неимоверно возрос масштаб. Психиатрия у нас развивалась как всюду, но не совсем…
К психбольным в России по народной традиции относились мягче и терпимее, чем на Западе: на кострах не жгли, чтили блаженных юродивых, видели в них одержимых не сатаною, а Богом; буйненьких отправляли в монастыри, где лечили молитвами, постом и трудом.
Сохранилось письмо одного больного царю Алексею Михайловичу, тишайшему папе Петра Великого:
"Царю-государю… бьет челом холоп твой, кашинец Якутка Федоров. В прошлом, государь, я, холоп твой, в уме порушился, и велено меня отдать в Клобуковский монастырь… И ныне я, холоп твой, сидя под началом, в уме исцелился. Вели меня, государь, испод начала освободить…"
Первая русская психушка была запроектирована указом Петра Третьего: "Безумных не в монастыри определять, а построить на то нарочитый дом".
Где был построен первый такой нарочитый дом и кто в нем начальствовал, мне пока выяснить не удалось.
Начальство у нас — это другой народ, другая его ипостась. В дурдомах наших обстановка была и остается как в лучших домах Европы: тюряжной, да и похлеще.
Смирительные рубашки, веревки, цепи и кандалы — все это было совсем недавно, как и надзиратели типа чеховского Никиты, которых и я застал в бытность врачом буйного отделения больницы имени Кащенко. Новыми поколениями и сейчас работают, и не только там.
И смирительные подштанники я увидать успел — экспонаты еще свеженькие и пригодные к употреблению.
Система безопасности везде в мире работает на основе избыточной перестраховки — отвратительной, унизительной, идиотической, но ничего взамен пока нет.
Как из-за вероятности прохода в самолет одного террориста многие миллионы пассажиров подвергают мерзкой процедуре тотального обыска — так и из-за вероятности разрушительного возбуждения у одного пациента понапрасну держат взаперти многие тысячи, с колоссальным вредом для души и для тела.
Исключения из гнусного правила редки.
Почерк жизни: Сергей Корсаков
Вот одно из них, мною изученное в наивозможном приближении. Сергей Сергеевич Корсаков, русский и мировой психиатр номер один по значению — Психиатр от Бога, величайший из величайших. Создатель и воплотитель Системы Нестеснения и Открытых Дверей и Системы Морального Влияния — двух столпов гуманистической психиатрии — психиатрии психологичной.
Если вы москвич или будете часом в Москве — найдите эту улочку: Россолимо, дом № 11. зайдите во двор…
Там, за воротами, в дальней глубине длинного подъездного двора вас встретит Сергей Сергеевич.
И не только о большелобом бородатом бюсте на постаменте с цветочной клумбой — не только…
У Корсакова и в самом деле была такая скульптурная, дивная, патриархально-величественная голова, и бюст сам по себе хорош, на нем четырехлапое добавление к имени: УЧЕНЫЙ. МЫСЛИТЕЛЬ. ПСИХИАТР. ГУМАНИСТ — все правильно и далеко, далеко не полно…
Как определить того, кто одним молчаливым взглядом мог успокоить самого буйного психотика, одной краткой беседой снять безумную тоску, душевную боль?..
Того единственного, при ком в сумасшедшем доме двери и окна оставались круглые сутки открытыми, и никто не убегал, не буянил, ничего скверного не случалось?.. Того, кто в своем лице сделал психиатрию психологичной, а психологию психотерапевтичной?..
Этого и поныне еще нет нигде в мире как действующей системы — видно, не тиражируемо.
Душа этого гения человечности в тонкой физической ощутимости витает в подвижном пульсирующем пространстве, образуемом открыванием двери его клиники — подчеркиваю: его, Корсакова, а не имени.
Дверь, важно заметить, входная и выходная, выход там же, где вход, что характерно для положений, кажущихся безвыходными.
В саму клинику психиатрии Московской Медицинской академии (в мое студенческое и аспирантское время — 1-го мединститута, а в корсаковское, оно же чеховское и толстовское — Московского университета) я вас, понятно, не приглашаю, хотя, если бы меня лично спросили, куда бы ты предпочел поместиться в случае катаклизменного съезда крыши или просто так, маленько отдохнуть от себя, я бы не раздумывая назвал это место.
Не потому, что как-то особенно тут хорошо лечат или лучше относятся к пациентам, чем в прочих подобных заведениях, — если это и так, то ныне, увы, только на малую долю, и все, как и всюду, зависит от того, к какому конкретно доктору и какой смене сестринской попадешь.
И не потому, что стены здесь еще той, старинной кирпичной кладки благородно-утемненного цвета; не потому — хотя это очень важно — что смотрят на все стороны крупные красивые окна итальянского типа, а над просторными кроватями пациентов — высокие потолки с угловыми закруглениями и бордюрной лепниной.
Не потому даже, что есть у клиники свой прекрасный сад, отъединенный от городского снованья и шума, а на втором этаже — библиотека с остатками старых книг на множестве языков и аудитория с превосходным древним роялем, за коим провел я немало импровизационных часов долгими дежурственными вечерами…
