трудное дело – как правило, это младший сын, который в присутствии суррогата отца прикидывается глупым, то есть не опасным, – совершает его с помощью мелких животных (пчел, муравьев). Эти насекомые – аллегорическое изображение братьев, точно так же как в сновидениях насекомые являются символами, обозначая братьев и сестер (презрительно: малых детей). В каждом варианте мифа или сказки легко, таким образом, разглядеть суррогат героического деяния. Итак, миф является шагом, которым индивид порывает с массовой психологией. Несомненно, что первый миф был, по необходимости, психологическим, героическим мифом; мифы, объясняющие мироздание, космогонические мифы появились позднее. Поэт, сделавший этот шаг и, таким образом, оторвавшийся в своей фантазии от массы, знает, по другому меткому замечанию Отто Ранка, как найти путь к массе и возвратиться к ней. Он идет к массе и рассказывает ей о выдуманных им подвигах своего героя. По сути, этим героем является не кто иной, как сам поэт. Поэт же снисходит до реальности и поднимает слушателей на уровень своей высокой фантазии. Однако слушатели хорошо понимают поэта, так как способны идентифицировать себя с героем на основании общего томительно-страстного отношения к первобытному отцу.
Вымысел героического мифа достигает своего пика в обожествлении героя. Вероятно, обожествленный герой существовал в качестве божества раньше, чем вернувшийся к массе бог-отец. В хронологическом порядке ряд богов можно выстроить так: богиня-мать – герой – бог-отец. Однако только с возвышением первобытного отца, которого никогда не забывали, божество получило черты, которые мы видим в нем до сих пор.
В этом сокращенном изложении нам пришлось намеренно отказаться от использования богатого материала многочисленных саг, мифов, сказок и нравоучений, которые подтверждают наши умозаключения.
В. В этом очерке мы много говорили о прямых и подавленных (в смысле цели) половых влечениях, и смеем надеяться, что такое подразделение не вызовет у читателей сильного отторжения. Считаем, что подробный разбор этой темы не будет лишним даже в том случае, если нам придется, отчасти, повторить уже сказанное выше.
Первым и вместе с тем наилучшим примером подавленного в смысле цели полового влечения стало для нас развитие либидо ребенка. Все чувства, какие ребенок питает к своим родителям или опекунам, без всяких ограничений укладываются в желания, придающие определенное выражение сексуальным устремлениям ребенка. От этих любимых им людей ребенок требует всей понятной и известной ему нежности: он хочет их целовать, прикасаться к ним, смотреть на них, он проявляет любопытство к их гениталиям, хочет видеть, как они отправляют естественные потребности, он обещает матери или няне жениться на них (независимо от того, что он под этим подразумевает), девочка предлагает отцу родить для него ребенка и т. д. Прямые наблюдения, как и позднейшее психоаналитическое исследование остаточных детских ассоциаций, не оставляют ни малейших сомнений в непосредственном слиянии нежных и ревнивых чувств, а также сексуальных намерений; все эти данные свидетельствуют о том, что ребенок со всей основательностью делает любимого человека объектом всех своих, не вполне еще концентрированных, сексуальных устремлений.
Эти первые любовные построения ребенка, в типичных случаях, подчиняются эдипову комплексу, и вытесняются, как известно, с наступлением латентного периода. То, что остается от этих построений, представляется нам чистой и нежной привязанностью к тем же лицам, но без «сексуальной» составляющей. Психоанализ, изучающий глубины душевной жизни, смог легко показать, что сексуальные устремления первых детских лет никуда не делись, но, продолжая существовать, вытесняются в подсознание. Психоанализ вселяет в нас мужество утверждать, что во всех случаях, когда мы сталкиваемся с нежной привязанностью, она является преемницей чувственной объектной привязанности к определенному лицу или его прототипу (imago). Психоанализ может – конечно, после проведения особого исследования – в каждом конкретном случае показать, существует ли еще сексуальное устремление в подсознании, или оно уже полностью исчезло. Для того чтобы подчеркнуть это более отчетливо, можно сказать: твердо установлено, что это устремление продолжает существовать как форма и как возможность и в любой момент может быть активировано в результате регрессии; вопрос заключается лишь в том, что не всегда можно со всей определенностью решить, насколько сильно и действенно это влечение. Надо проявлять осторожность в отношении двух источников ошибочного суждения: Сциллы недооценки вытесненного бессознательного, и Харибды склонности использовать меру патологического для оценки физиологической нормы.
В психологии, которая не хочет или не может вторгнуться в глубины вытесненного бессознательного, нежные привязанности в любом случае представляют как проявление устремлений, не имеющих сексуальной направленности даже если они проистекают из привязанностей, таковую окраску имеющих.
Враждебные чувства, имеющие несколько более сложную структуру, не являются, тем не менее, исключением из этого правила.
Мы имеем полное право сказать, что эти устремления отклонились от своих первоначальных сексуальных целей, хотя при изложении таких представлений очень трудно соответствовать требованиям метапсихологии. Впрочем, эти заторможенные в отношении цели устремления практически всегда сохраняют (пусть даже и в небольшой части) свою первоначальную сексуальность; даже при самой нежной и чистой привязанности в отношениях к другу, нежный почитатель ищет телесной близости, хочет все время видеть человека, к которому он испытывает лишь христианскую любовь в духе апостола Павла. При желании можно увидеть в этом уклонении начало сублимации сексуального влечения или даже расширить его границы. Заторможенные в смысле цели сексуальные влечения имеют большое функциональное преимущество перед незаторможенными влечениями; поскольку первые не способны к полному удовлетворению, постольку они создают длительные и постоянные привязанности, в то время как прямые сексуальные влечения при удовлетворении теряют свою первоначальную энергию и должны после этого для своего восстановления дожидаться накопления сексуального либидо, притом что за это время может смениться объект влечения. Заторможенные влечения могут в любых соотношениях смешиваться с незаторможенными, могут переходить в них по тому же пути, по которому первые возникают из вторых. Известно, с какой легкостью дружеские отношения, основанные на уважении и благоговении, превращаются в эротические желания (ср. у Мольера: «Обнимите меня из любви к грекам»), как это случается между учителем и ученицей, артистом и восхищенной слушательницей; особенно, этому подвержены женщины. Само возникновение таких привязанностей, первоначально не имевших сексуальной цели, непосредственно указывает на проторенный путь к выбору сексуального объекта. В статье «Благочестие графа фон Цинцендорфа» Пфистер привел очень убедительный и вовсе не единичный пример того, как легко в некоторых случаях даже интенсивная религиозная привязанность сменяется сильнейшим сексуальным вожделением. С другой стороны, превращение прямых, недолговечных сексуальных устремлений в длительную, чисто нежную привязанность является вещью вполне обычной, и консолидация брака, заключенного по страстной чувственной любви, в большинстве случаев основана именно на таком превращении.
Разумеется, нас не удивляет то, что заторможенные в смысле цели сексуальные устремления возникают из
