И мы тешим себя мыслью, что можно заставить самого себя вести себя так, будто ничего не подозреваешь, но невозможно заставить себя испытывать чувство доверия. А если нужны еще доказательства, то психоанализ может их предоставить. Но если
надо приказывает чувствам, воображение взмахивает своей волшебной палочкой, и тает граница между тем, что
надо чувствовать, и тем, что мы чувствуем на самом деле. Мы осознанно верим в то, во что
надо верить, осознанно чувствуем то, что
надо чувствовать.
Это проявляется при психоанализе, когда ложная уверенность пациента в своих псевдочувствах теряет опору и начинается период недоумения и растерянности, болезненный, но конструктивный. Например, женщина, которая верила, что всех любит, потому что так надо, задумывается: «А люблю ли я мужа, своих учеников, пациентов? Люблю ли вообще кого-нибудь?» На этом этапе вопросы остаются без ответа, потому что только теперь все страхи, подозрения и неприязнь получают возможность выйти наружу. До того момента они мешали свободному излиянию позитивных чувств, хотя и были скрыты под слоем надо. Я называю этот этап конструктивным, потому что это начало обретения искренности.
Удивительно, насколько непосредственные чувства могут быть задавлены внутренними предписаниями. Я процитирую письмо пациентки, она написала его после того, как открыла для себя тиранию своих надо.
Я вижу, что просто неспособна была чего-то хотеть, даже хотеть умереть! И уж конечно не «жить». До сих пор я думала, вся моя беда в том, что я неспособна что-то делать: неспособна перестать мечтать, неспособна привести в порядок собственные вещи, неспособна принять свою раздражительность или сдерживать ее, неспособна проявлять человечность – не нахожу в себе достаточно воли, терпения или раскаяния.
А теперь я впервые вижу это – я была буквально неспособна что-либо почувствовать. (Да, несмотря на всю мою пресловутую сверхчувствительность!) Боль мне хорошо знакома – каждая пора во мне забита внутренней яростью, жалостью к себе, презрением к себе и отчаянием последних шести лет. И так повторялось снова и снова. Как хорошо я вижу все это негативное, механическое, вынужденное. И все это было навязано извне, внутри меня абсолютно не было ничего моего [22].
Насколько поразительно, как люди, чей идеальный образ символизирует доброту, любовь и святость, взращивают в себе фальшивые чувства. Им надо быть внимательными, благодарными, жалостливыми, щедрыми, любящими, а потому они представляют себя счастливыми обладателями всех этих качеств. Они ведут себя и испытывают порывы чувств, словно они и есть такие добрые и хорошие. А поскольку им удалось ввести в заблуждение себя, им удается на какое-то время ввести в заблуждение и других. Но, как мы знаем, истинные чувства о себе заявляют глубиной и силой, чего у фальшивых, разумеется, нет. При благоприятных обстоятельствах они могут быть яркими и решительными и тогда, естественно, не вызывают сомнений. Мадам Вю из «Женского павильона» задумывается над искренностью своих чувств, только когда перед угрозой семейных неприятностей она встречается с человеком, прямым и честным в своих чувствах.
Чаще поверхностность фальшивых чувств обнаруживается иначе – они легко исчезают. Когда затрагивается гордость или тщеславие, любовь с готовностью уступает место равнодушию или обиде и презрению. При этом человек обычно не задается вопросом: «Почему это мои чувства и мое мнение так легко изменились?» Легче считать, что это другой обманул его веру в человечество или же что он никогда ему и не верил «по-настоящему». У него, может быть, где-то и дремлют способности к сильным и живым чувствам, но то, что предъявлено на сознательном уровне, зачастую лишь абсолютное притворство с очень малой долей искренности. Если присмотреться к такому человеку, то возникнет впечатление чего-то несущественного, ускользающего, к чему подходит словечко «дешевка». Внезапная злоба – часто единственное настоящее чувство таких людей.
Другая крайность – преувеличение грубости и бессердечия. Табу на нежность, жалость и доверие у некоторых невротиков может быть столь же сильным, как и табу других на враждебность и мстительность. Такие люди считают, что им надо уметь жить без всяких близких отношений, а поэтому верят, что не нуждаются в них. Им нельзя ничему радоваться, поэтому они верят, что им все безразлично. В результате их эмоциональная жизнь не столько искажена, сколько обеднена.
Естественно, внутренние приказы не всегда чертят такой прямолинейный эмоциональный рисунок, как в этих двух случаях. Приказы могут содержать противоречия. Надо быть таким сострадательным, чтобы идти на любые жертвы, но надо быть еще и таким хладнокровным, чтобы пойти на любую месть. В результате человек временами считает себя сущим дьяволом, а временами – ангелом. Некоторые сдерживают так много чувств и желаний, что у них наступает своего рода эмоциональная смерть. При этом запрет на желание чего-либо для себя кладет конец всем живым желаниям и замораживает любые попытки что-либо для себя сделать. Тогда, отчасти из-за данных запретов, укореняется столь же всеобъемлющее требование – человек считает, что все в жизни должно быть подано ему на серебряном подносе. А обиду за невыполнение этого требования вполне замаскирует предписание «надо примириться с жизнью».
Мы меньше осознаем урон, который наносят всеобъемлющие надо нашим чувствам, чем прочий приносимый ими вред. Однако это чересчур высокая цена, которую мы платим за попытку превратить себя в совершенство. Чувства – самая живая наша часть, и если их подавлять диктатурой, неуверенность пускает корни в глубину нашего существа и неизбежно уродует наше отношение ко всему внутри и вне нас.
Едва ли возможно переоценить силу воздействия внутренних предписаний. Чем сильнее в человеке влечение реализовать идеальное Я, тем больше надо становятся для него единственной движущей силой, направляющей, подбивающей к действию. Когда пациент, все еще слишком отдаленный от своего реального Я, чувствует цепкую хватку своих надо, он может оказаться полностью неспособным рассмотреть возможность отказа от них, потому что без надо (считает он) он не сделает или не сможет сделать ничего. Иногда его заблуждение трансформируется в убеждение, что невозможно заставить людей делать «правильные» вещи иначе как силой. Такое убеждение – не что иное, как экстернализация его внутренних переживаний. Надо приобретают для пациента субъективную ценность, с которой он сможет расстаться, только когда почувствует, что в нем появились другие, непосредственные силы.
Поняв великую принуждающую силу надо, мы должны задать один вопрос, ответ на который я попробую дать в пятой главе: что происходит с человеком, когда он осознает невозможность жить как надо? Пока я скажу, что он начинает ненавидеть и презирать себя. Мы не можем полностью проследить воздействие надо, пока не распутаем клубок их переплетений с ненавистью к себе.
