Понятие «истина» давно уже изгнано из научного употребления в силу ее субъективности (и осталось в логике лишь как операциональная величина). Ее место заняли более корректные понятия: «теория», «модель», «парадигма» и т.д. В психологии, как науке, непосредственно изучающей субъективное, наиболее подходящим понятием стало слово «миф». В психологическом смысле все научные теории, модели и парадигмы есть мифы аналитического ума, который внутри себя считает их истинными (тут можно вспомнить конвенциализм Пуанкаре). Самосознание всегда живет в глубинном мифе, который гарантирует ему здоровую в психиатрическом смысле жизненную позицию и поэтому воспринимается им как безусловность. Именно поэтому становится возможным для него заявить: «Платон мне друг, а истина дороже». Но при беспристрастном подходе всегда выясняется, что такая истина для субъекта есть ничто иное как миф, в котором он чувствует себя психологически комфортно.
Антрополог К. Леви-Стросс замечает по этому поводу: «Вся психическая жизнь и весь внешний опыт невротика организуются одной исключительной, или доминирующей, структурой, причем катализатором служит некий изначальный миф. Но эта доминирующая структура, равно как и другие, занимающие у невротика подчиненное положение по отношению к первой, характерна и для психики нормального человека, будь он членом цивилизованного общества или членом общества первобытного. Совокупность этих структур и составляет то, что мы называем бессознательным. Вот тут как будто и стирается окончательно разница между теорией шаманизма и теорией психоанализа».
Если пациенту комфортно в его мифе, то чего еще может пожелать ему врач? И профессиональная этика, и здравый смысл запрещают этому врачу высказывать критические замечания об умственных способностях и нравственных качествах пациента. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Предъявлять к мифу требования быть объективным – в рамках психологии бессмысленно. Но за границами психологии – это очень даже желательно, поскольку требуя от человека быть объективным, мы призываем его поумнеть. Несомненно, человечеству было бы очень полезно немного поумнеть. Для этого ему нужно сначала просто понять собственные мифы, а уж затем – объективизировать их.
Человеческое самосознание изначально является мифологическим. Будем исходить из того, что в основании всех мифов лежит Синдром брамы. Младенец, можно сказать, рождается с убеждением, что мир является его собственным порождением. Именно ничем не ограниченный солипсизм определяет мировосприятие ребенка. По-настоящему, человек никогда полностью не отказывается от своего солипсизма на протяжении всей своей жизни, выстраивая на нем свою явную или тайную религию собственной значимости и бессмертности. И если поэт в порыве объективного самоуничижения говорит «я – червь», то в следующей строке своей поэмы он обязательно напишет «я – бог». Таковы законы жанра, таково самосознание. И действительно, нуминозное Сознание сопровождает его всегда, отречься от него в принципе невозможно. Это не пытается сделать даже самоубийца: он отрицает враждебный ему мир, но не себя и то нуминозное Я, носителем которого является.
Солипсический тезис – это тупик для самосознания, и он полностью завершается в аутизме. Интуитивно очевидным кажется, что для человека, оказавшегося перед запертой дверью, выбор альтернатив невелик. Он может пытаться (i) открыть эту дверь (напролом или подбором ключей), (ii) застыть в ожидании, когда дверь ему отопрут (как персонаж романа Ф. Кафки, который всю жизнь ждет, когда страж откроет ему дверь Закона), или (iii) пойти в обход, ища другой выход из тупика. Именно из такой логики я вывожу три мифологемы. Их станет больше, если человек способен найти еще какие-то принципиальные решения в этой ситуации (?).
(Следует сказать, что теоретически допустима и четвертая мифологема, но она выходит за рамки традиционной психологии и может быть скорее приписана состоянию Бога (Брахмана), т.е. нуминозного Я. Это – мифологема отстраненного наблюдателя. Таково, по определению восточной философии, идеальное состояние будды, постигшего собственную иллюзорность, или китайского «мудреца», который живет в бездействии. По сути это есть диалектическое возвращение в аутизм на качественно ином, «сверхчеловеческом» уровне. Иначе говоря, если аутизм ребенка заключается в желании иметь мир без конкурентов, то аутизм мудреца завершается в отказе от себя, т.е. от мира, в котором конкуренты уже не имеют значения. Экзистенциальную установку этой мифологемы можно выразить словами Лао-Цзы: «Все люди держатся за свое «я», один лишь я выбрал отказаться от этого». Так далеко в преодолении своего Синдрома брамы человек обычно не заходит. Поскольку эта мифологема не относится к стандартной психологии и в повседневной практике почти не встречается, я, возможно, посвящу ей отдельную статью. А пока ограничимся теми мифологемами, которые охватывают классические состояния психики.)
Самосознание воспринимает мир как фоно-неблагоприятное для него пространство. Это – чужая территория, на которой находится множество удовольствий, но чтобы воспользоваться ими, их необходимо прежде получить: купить, завоевать, украсть и т.д. Младенческое самосознание, благодаря Синдрому брамы, воспринимает мир как фоно-благоприятное пространство, внутренним атрибутом которого является сплошное удовольствие. Иначе говоря, зрелое самосознание считает удовольствие даром, заслугой или приобретением в мире, который содержит лишь вкрапления этих удовольствий, тогда как младенческое самосознание ждет только удовольствий. Если уподобить мир сыру с дырками, то по мнению зрелого человека именно дырки составляют желанное, а по мнению ребенка сам сыр – есть желанное, а дыры в нем – лишь изъяны. М. Фордхам, исследуя самость и аутизм, замечает: «Ребёнок любое лишение воспринимает как нападение». Отсутствие удовольствия не естественно для него.
При этом младенец, солипсически воспринимая мир как продолжения себя, не персонифицирует зло с какими-то конкретными людьми, поскольку их просто еще нет в его феноменологическом бытии. Если лишение, например, голод или холод, и является для него нападением, то это нападение безликих «потусторонних сил» (дыр в сыре) на его фоно-благоприятный мир. В этом смысле у ребенка нет врагов, и он «не помнит зла». Разве нам не следует признать, что детское мироощущение является наиболее благоприятным для самосознания и наиболее здоровым в психиатрическом смысле? Но «потусторонние силы» все чаще приносят ему лишения, и в этих нападениях ребенок начинает узнавать людей. Мир вокруг него персонифицируется. Детское самосознание начинает ассоциировать родителей (и в первую очередь мать) с удовольствием, именно у них оно ищет защиты от остальных людей, которые становятся враждебными. Т.о. младенческие потусторонние силы, несущие лишения, становятся миром чужих людей.
Именно во фрустрации солипсического мироощущения заключается вызревание юношеского самосознания (ср. «метафизическая интоксикация»), а затем и зрелого самосознания («киническая интоксикация»). Взрослеющее самосознание начинает персонифицировать зло в людях. При этом оно впадает в другую крайность. Оно уже не желает принять зло как объективную реальность. Даже когда причиной бедствия оказываются физические законы или обстоятельства, самосознанию хочется найти наличного виновника. Кто-то должен быть виноват! В пожаре обвиняется сосед или прохожий, ответственным за землетрясение становится правительство, а инициатором смертельной болезни оказывается ведьма, дьявол или даже бог. Именно так персонифицированный мир становится фоно-неблагоприятным для самосознания, а люди – конкурентами в получении удовольствий.
Социологами давно замечено, что даже в рамках одного народа и одного государства (чтобы исключить ссылки на «национальный менталитет» и «политическую атмосферу»), частота неврозов и суицидов возрастает по мере урбанизации территории. Статистические исследования показывают, что их процентное количество в густонаселенных метрополиях выше, чем в малозаселенных провинциях. Конечно, здесь следует принять во внимание, что человек так или иначе ограничивает круг своего общения, живя в социальной группе, и в этом смысле приятели, коллеги и соседи жителя миллионного города могут быть тем же, что и деревня для провинциала. Тем не менее, очевидно, фоновая неблагоприятность мира для самосознания возрастает по мере концентрации общества.
Можно сказать, что архаичное самосознание по фоновой насыщенности ближе к инфантильному, и в этом смысле урбанизированное самосознание более «зрелое» и, соответственно, более невротичное. Конечно, если принять во внимание «киническую интоксикацию» самосознания, которое начинает воспринимать других людей лишь как средство собственного удовольствия, наживы и успеха, то фоновая насыщенность меняется на противоположную. Простейший тест на «киническую интоксикацию» человек проходит, когда попадает в помещение, которое оказывается неожиданно многолюдным для него. Воспринимает его психика эту новость как фоно благоприятную или неблагоприятную, узнается в первой же непосредственной реакции самосознания, поскольку позже самосознание способно мгновенно сгруппироваться, выдав уже защитную реакцию, например, догмат социальной любви, за которым можно скрыть как страх, так и агрессию. Нечто подобное говорил Юнг о маске: «Когда мы анализируем персону, то снимаем маску и обнаруживаем следующее: то, что казалось индивидуальным, в основе своей коллективно; иначе говоря, персона была лишь маской коллективной психики. В сущности, персона не является чем-то "действительным". Она - компромисс между индивидуумом и социальностью».
