И этот таймер, который развивался задолго до языка, действительно хорош только для очень простых ритмов: сохранение элементов либо точно в фазе (аплодисменты), либо точно не в фазе (чередование шагов при ходьбе, чередование гребков при плавании и т.д.). Все это прекрасно для ходьбы или бега, но не в том случае, если вам нужно исполнять действие с более сложным ритмом. Попытайтесь, например, стучать правой рукой в два раза быстрее, чем левой. Если вы делаете это медленно, это должно быть нетрудно. А теперь постепенно наращивайте темп. Рано или поздно вы обнаружите, что сбиваетесь с ритма, переходя от соотношения 2:1 к соотношению 1:1.
Так что вернемся к скороговоркам. Произнесение слов she sells должным образом подразумевает сложную координацию движений, сродни отбиванию ритма 2:1. Если сначала вы скажете she, а потом sells громко, медленно и раздельно, вы увидите, что звуки |с| и |щ| имеют нечто общее – движение кончика языка, только при произнесении |щ| участвует еще и тело языка. Таким образом, для того чтобы правильно произносить слова she sells, требуется координировать два движения кончиком языка с одним движением тела языка. Когда вы говорите слова медленно, все в порядке, но скажите их быстрее, и ваши внутренние часы начнут барахлить. Соотношение в конце концов перейдет к 1:1, и в итоге вы станете двигать телом языка в ответ на каждое движение кончика, а не на каждое второе. И вуаля – she sells превращается в she shells. Короче говоря, ваш язык «заплетается» не из-за мышцы, а из-за наследственных ограничений синхронизации.
Специфика природы нашей артикуляторной системы и то, как она эволюционировала, вызывают еще одно последствие: соотношение между звуковыми волнами и фонемами (наименьшими различимыми звуками, такими как |с| и |а|), гораздо сложнее, чем это необходимо. Как наше произнесение данной последовательности букв зависит от лингвистического контекста (подумайте, как вы произносите ough, когда читаете название книги д-ра Сьюса The Tough Coughs As He Ploughs the Dough), так и способ нашего произнесения конкретного лингвистического элемента зависит от звуков, идущих перед ним и после. Например, звук |с| произносится по-разному в слоге -си (губы растянуты), но иначе в слоге -су (губы округлены). Это делает освоение речи более трудной работой, чем могло бы быть в противном случае. (Этим же частично объясняется сложность проблемы компьютерного распознавания голоса.)
Зачем нужна такая сложная система? И здесь виновата эволюция; когда-то она вынудила нас производить звуки посредством артикуляторной хореографии, единственный способ поддерживать скорость коммуникации был – срезать углы. Вместо того чтобы произносить каждую фонему как отдельный различимый элемент (как это делает простой компьютерный модем), в нашей речевой системе работа над звуком номер два начинается в момент, пока еще идет работа над звуком номер один. Так, прежде чем я начну произносить h в слове happy (счастливый), мой язык уже пристраивается в позицию ожидания a. Когда я тружусь над a, мои губы уже готовятся к произнесению pp, а когда я на pp, я двигаю язык, готовясь к y.
Этот танец позволяет поддерживать скорость, но требует большой практики и может усложнить интерпретацию месседжа.[37] Что хорошо для контроля над мышцами, не обязательно хорошо для слушателя. Если слова Джона Фогерти «There is a bad moon on the rise» («Восходит скверная луна») вы ошибочно расслышите как «There is a bathroom on the right» («Ванная комната справа»), быть по сему.[38] С точки зрения эволюции, система речи, которая работает большую часть времени, уже достаточно хороша, и в этом все дело.
В каждом поколении старики ворчат, что их дети и внуки говорят неправильно. Огден Нэш в стихотворении «Плач по умирающему языку» написал так:
Coin brassy words at will, debase the coinage;
We are in an if-you-cannot-lick-them-join age;
A slovenliness provides its own excuse age,
Where usage overnight condones misusage.
Farewell, farewell to my beloved language,
Once English, now a vile orangutanguage.
Слова, что деньги: падает их курс;
В наш век – не можешь изменить других – меняй свой вкус;
Расхлябанность не ждет благословенья;
Употребленье слов – сплошь злоупотребленье,
Прощай, возлюбленный, прощай, неотвратим конец твой близкий,
Орангутангским стал язык, когда-то звавшийся английским.
В компьютерных языках слова фиксированы в своих значениях, но в человеческих – они постоянно меняются; у одного поколения плохой значит «плохой», а у следующего поколения плохой значит «хороший». Почему языки могут так быстро меняться со временем?
Отчасти причина в том, как наши долингвистические предки привыкали в ходе эволюции думать о мире: не как философы или математики, точно выверяя соотношения, а как животные, в постоянной спешке, часто принимая решения, которые скорее более или менее подходят, чем определенно правильны.
Посмотрим, например, что может случиться, если вы, гуляя по парку, увидите ствол дерева; очень возможно, вы придете к выводу, что смотрите на дерево, даже если это дерево такое высокое, что вы даже не можете различить листья наверху. Эту привычку делать мгновенные суждения, построенные на неполной информации (нет листьев, нет корней, просто ствол, и все же мы делаем вывод, что увидели дерево), мы можем назвать логикой «частичного совпадения».
Логической противоположностью, конечно, будет дождаться, пока мы увидим весь предмет; назовем это «полным совпадением». Как вы можете себе представить, тот, кто ждет до тех пор, пока увидит дерево целиком, никогда не ошибается, но в то же время рискует не заметить очень много настоящих деревьев. Эволюция награждала тех, кто скор на решения, а не тех, кто осмотрителен.
Хорошо ли это или плохо, язык полностью унаследовал эту систему. Вы можете думать о стуле, например, как о чем-то с четырьмя ножками, спинкой и горизонтальной перекладиной для сидения. Но, как обнаружил философ Людвиг Витгенштейн (1889-1951), в реальном мире редко представления определяются с такой точностью. Бобовые пуфы, например, тоже считаются стульями, хотя у них нет ни выраженной спинки, ни каких-либо ножек.
Я называю свой стакан с водой a glass (стекло), несмотря на то что он пластиковый, и величаю свою начальницу a chair (стул) of my department, хотя, честно говоря, она просто сидит на стуле. Лингвист или филолог употребляет слово дерево для обозначения схемы на странице просто потому, что она имеет разветвляющуюся структуру, а не потому, что она растет, размножается и в ней происходит фотосинтез. Мы называем head (голова) лицевую сторону монеты, и tail (хвост) – оборотную. Хотя голова там всего лишь изображена, а уж хвостом точно никто не виляет. Достаточно лишь минимальной связи, поскольку слова подчиняются наследственной внутренней логике частичного соответствия.
Другая особенность языка, значительно более тонкая, связана с такими словами, как some (некоторый, несколько), every (каждый, все) и most (большинство), называемыми лингвистами «квантификаторами», поскольку они определяют количество, отвечая на такие вопросы, как «How much?» и «How many?»: some water (немного воды), every boy (все мальчики), most ideas (большинство идей), several movies (несколько фильмов).
Хитрость тут в том, что вдобавок к квантификаторам у нас есть другая целая система, делающая нечто подобное. Эта вторая система доносит посредством того, что лингвисты называют дженериками, некие туманные, обычно правильные утверждения, такие как: «У собаки четыре ноги», «Книги в мягкой обложке дешевле книг в твердом переплете». Совершенный язык мог придерживаться только первой системы, используя ясные квантификаторы, а не дженерики. Отчетливо квантифицированное предложение, как «У каждой собаки четыре ноги», содержит ясное, твердое утверждение, не обещающее исключений. Мы знаем, как убедиться в том, верно ли это. Либо все собаки в мире имеют четыре ноги, и в таком случае это предложение верно, либо по крайней мере у одной собаки не четыре ноги, и тогда предложение неверно – вот и все. Даже такой квантификатор, как слово some, совершенно очевидно при таком применении; some должно означать более одного и (прагматически) не должно означать every.
Дженерики же – совершенно другое дело, во многих отношениях они существенно менее точны, чем квантификаторы. Совершенно непонятно, сколько собак должно иметь четыре ноги, прежде чем утверждение «У собаки четыре ноги» можно считать правильным, и сколько собак должно продемонстрировать три ноги, прежде чем мы решим, что это утверждение неверно. Что же касается того, что «Книги в мягкой обложке дешевле книг в твердом переплете», большинство из нас примут это утверждение как справедливое просто в силу здравого смысла, даже зная, что множество книг в мягкой обложке (скажем, импортные) дороже многих книг в твердом переплете (например, уцененные бестселлеры, напечатанные большими тиражами). Мы согласны с утверждением «Москиты переносят вирус Западного Нила», хотя всего один процент москитов является переносчиками вируса, но при этом мы не согласны с утверждением «У собак пятнистая расцветка», хотя это относится ко всем далматинцам.
