мании. Никому не помешает лишний раз посочувствовать, но избыток эмпатии истощает. Двадцать пять лет назад Карла Джойнсон придумала термин «усталость сострадания», он означает травму от постоянной эмпатии [183]. «Человеческие нужды нескончаемы, — писала она. — Всегда думаешь: “Мне хватит добра на всех”, но иногда просто нельзя ничего сделать».
Джойнсон изучала медсестер, но усталость сострадания может постигнуть любого свидетеля постоянных страданий. Только в Соединенных Штатах таких людей десятки миллионов. За хроническими больными обычно ухаживают родственники. Забота о супругах и родителях — это моральная ответственность, которая приносит не только удовлетворение, но и стресс. Тяжело смотреть на мучения и немощность любимых людей, будучи не в силах ни помочь им, ни узнать, что с ними будет. В некоторых случаях надо постоянно следить за обострениями, и тогда невозможно ни нормально работать, ни поддерживать отношения. Такой режим выматывает. У тех, кто заботится о других, чаще бывает депрессия и физическое здоровье в целом хуже [184].
Все это относится и к тем, у кого есть дети. Считается, что хороший родитель — уставший родитель: надо дать ребенку все и даже больше. Стремление соответствовать такому идеалу чревато потерей здоровья. В одном исследовании родители рассказывали, как проявляют эмпатию, а их дети — о своей эмоциональной жизни. Эмпатичные родители реже злились, были уравновешеннее и быстрее восстанавливались после стресса. Но они за это поплатились: у них нашли неспецифические воспаления и более выраженное клеточное старение [185]. Когда дети-подростки впадали в депрессию, у эмпатичных родителей (в отличие от неэмпатичных) усиливались воспалительные процессы. Как будто через заботу они отдавали детям собственное здоровье.
Даже без детей и больных близких можно переусердствовать с эмпатией. Современная жизнь дает нам беспрецедентно широкие возможности развивать ее, чем успешно пользуются журналисты и различные активисты, заваливая нас изображениями страждущих в надежде побудить к действию. Именно так работает реклама Фонда помощи детям и Американское сообщество против жестокого обращения с животными: кто останется равнодушным при виде голодного ребенка или беззащитного котенка? Кем надо быть, чтобы не помочь им?
Изобилием подобных изображений СМИ способствуют эпидемии усталости сострадания. В 1996 году психологи обнаружили, что почти 40% телезрителей больше не могут смотреть плохие новости. С тех пор новостные циклы еще более ускорились и стали эмоционально интенсивнее. За несколько минут увлеченной прокрутки можно ознакомиться со статьями о массовых расстрелах, разлученных с родителями детях на американо-мексиканской границе и стихийных бедствиях, свирепствующих на Карибах. В 2018 году при опросе общественного мнения центр Pew обнаружил «новостную усталость» у семи из десяти американцев [186].
Но никто так не рискует превысить дозу эмпатии, как сотрудники сферы ухода: медики, соцработники, психологи, учителя и другие специалисты, обеспечивающие нужды людей. Как мы уже знаем, когда чужая боль невыносима, мы ее игнорируем. У профессионалов в сфере ухода такой возможности нет. И даже если будет, мало кто ею воспользуется. Их главное качество — чуткость, а призвание — заботиться о других. Отвернувшись от боли, они предадут свои главные ценности. Но, сдавшись эмпатии, могут стать их заложниками.
Через восемнадцать месяцев после рождения Альмы я вернулся в отделение интенсивной терапии, чтобы понаблюдать за персоналом. Утром с полдюжины медсестер, студентов-медиков и резидентов ходят по палатам и обсуждают состояние пациентов.
Утренние обходы под руководством лечащего врача длятся два-три часа. Все, кроме меня, надели удобную обувь — нечто среднее между кроссовками и сабо с мягкой стелькой.
Ординатор отделения Мелисса Лейбовиц скоро станет лечащим врачом. Сегодня она возглавляет обход при участии Лиз. Мелисса занимается этим всего две недели, а такое впечатление, что не меньше двух лет. Она вся воплощение мудрости и терпения. Пока студенты и сестры вводят ее в курс, она засыпает их вопросами. И выглядит усталой. Глаза у нее на мокром месте, она без конца переступает с ноги на ногу.
Обсуждая истории болезни, все быстро что-то записывают. Первый младенец родился на двадцать пятой неделе, весит семьсот граммов, со вчерашнего дня прибавил еще пятьдесят. Прошлой ночью у него было двенадцать А, четыре Б и три Д: апноэ, брадикардия и десатурация — распространенные у недоношенных нарушения работы сердца и легких [187].
Все это описывает происходящее с ребенком, но не дает представления о тяжести его состояния. Семьсот граммов — это совсем мало. Младенец извивается и оглушительно визжит. Сестра засовывает руку в инкубатор через пластиковую дверцу. Ее средний палец размером с руку ребенка от кисти до локтя. Провода от сложных медицинских аппаратов в нескольких местах подключены к тельцу. Из-за этого младенец похож на батарейку, от которой питаются все эти приборы. Учитывая то, на каком сроке он появился на свет, он проживет до года с 70-процентной вероятностью. В этом крыле отделения лежит еще дюжина детей, а всего в отделении их пятьдесят пять.
Стоя рядом с Мелиссой и остальными, я едва могу вспомнить, что здесь пережила моя семья. Пастельные росписи на стенах и неудобные виниловые кресла точно были. Некоторые лица кажутся знакомыми, но очень смутно, как будто я видел их во сне. Мой телефон автоматически подключается к местному Wi-Fi. Я жду, когда меня накроет ужас, нараставший еще на подходе, но он разбивается о стену непонятных медицинских сокращений. Сотрудникам они тоже помогают абстрагироваться.
«Это защитный механизм, — рассказала мне Лиз, — и способ не задумываться». Сигналы тревоги срабатывают постоянно, с разными тихими мелодиями. Все реагируют на них спокойно [188].
Прогноз состояния ребенка можно было угадать по тому, как долго мы стояли у его постели. Если сразу уходили, то он стабилен, если задерживались, значит, есть осложнения. Сегодня на повестке дня Франциско. Он родился три недели назад в маленькой больнице неподалеку от Сан-Хосе на двенадцать недель раньше срока. Через неделю он перестал есть, у него набух животик, а в стуле появилась кровь. Это симптомы некротического энтероколита — малоизученной болезни, из-за которой кишечник недоношенного ребенка отмирает. Позже его прооперируют, чтобы выяснить, насколько все плохо.
Из-за Франциско все заметно нервничают. Вчера вечером у него была серия приступов брадикардии и пришлось делать сердечно-легочную реанимацию. Вслух этого не произносят, но из разговора я понимаю, что он обречен. Примерно раз в неделю в реанимации погибает младенец, но все равно каждый раз представляется немыслимым, что это будет вот тот или любой другой конкретный ребенок. Все расходятся, остается только Мелисса, чтобы его осмотреть. У него кожа цвета ореховой скорлупы, живот раздутый и прозрачный, на нем виднеются вены. Темные волосы спутались и намокли. Глаза закрыты, но лицо из-за интубации искажено. Правую руку он сжал в кулачок размером с ягоду ежевики.
