Мужчины жили дольше и умирали между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью годами. Целые деревни вымирали в результате войн, неурожаев и эпидемий. В подобных условиях брошенные дети, как правило, умирали, но некоторые из них сбивались в небольшие группы бродяг, пытавшиеся выжить, совершая различные преступления. Среди этих волчьих стай, остервенело цеплявшихся за жизнь, иногда появлялся какой-нибудь мальчик, начинавший заниматься торговлей, становившийся буржуа или даже королевским медиком[176].
Мы — потомки этих выживших, которым удалось преодолеть невероятно жестокие условия существования[177]. Я должен был бы написать «невообразимо жестокие», поскольку в обществе, где жестокость — норма, этим не принято возмущаться: люди сильнее стискивают зубы, вот и все. Чтобы жестокость обрела оттенок чего-то неприемлемого, необходимо иметь власть взглянуть на мир без насилия — а такое возможно разве что в некоторых современных социумах. Чтобы представление о неустойчивости заполнило наше сознание, необходимо рискнуть понадеяться на правильное существование — стабильное и достаточно комфортное.
Однако XX в. был исполнен жестокости. Чего стоят хотя бы технологии, давшие человеку невиданное могущество: различные виды вооружений, атомная энергия и главное — административный ресурс (самый жестокий, самый коварный), когда одна простая подпись может приговорить к уничтожению тысячи людей.
Стыд в некоторых социальных изолятах
И вот мы видим возникновение на планете социальных изолятов[178]. В одних местах технический прогресс поставлен на службу человека, а другие места — без природных богатств, передовых технологий, и там не соблюдаются права человека; в этих последних царит только жестокость. Сегодня на Земле насчитывается более пятидесяти миллионов беженцев, и 50 % из них — дети. В 59 вооруженных конфликтах 80 % жертв — женщины и дети, ибо те, кто воюет, обычно не носят униформу. Они атакуют, а потом прячутся в больницах и школах. Убивающие родителей не останавливаются и перед убийством детей: два миллиона убитых, шесть миллионов искалеченных, двенадцать миллионов бездомных детей[179], не считая того, что почти все выжившие страдают посттравматическим синдромом или расстройством личности. Подобные социальные изоляты встречаются и в богатых странах: 30 % американцев и 60 % южноамериканцев живут в условиях бедности, сравнимых со Средневековьем. В изолятах, где у людей не хватает средств на то, чтобы отправить детей в школу и оплачивать лечение, смертность женщин в триста раз выше, чем в промышленно развитых странах[180].
В новом контексте нарастающей глобализации отчетливо ощущается шаткость общего положения — особенно если иметь в виду существование развитой системы здравоохранения, совершенных средств обеспечения безопасности, а также великолепные возможности, которые есть у индивида в богатых странах. Когда все бедны поголовно, меньше думаешь о бедности — просто считаешь, что жизнь тяжела, и не более того. Но когда возникает неустойчивая и болезненная ситуация балансирования между солидным спокойствием соседа и твоей собственной бедностью, ясно ощущаешь несправедливость и унижение. И может быть даже, несправедливость оказывается не столь тяжкой, поскольку оставляет простор для возмущения, вербального протеста и демонстраций, тогда как унижение толкает к самоумалению, уходу, стыду, сдаче без боя… до того дня, когда эмоциональный взрыв охватывает абсолютно всех. Итак, если возмущение — это шаг к самоуважению, то унижение нивелирует социальные связи.
В изолятах, где родители испытывают стыд, эмоциональный кокон, в который обернуты их дети, обеднен: мало смеха, слов, мало событий, люди находятся друг от друга на расстоянии и не испытывают тепла по отношению к ближнему, на неподвижных лицах застыли плохо скрываемые эмоции. При выстраивании подобных связей родители едва ли могут защитить своих детей, а те не видят в них гарантию безопасности. В глазах детей напуганные родители постепенно начинают выглядеть, как угроза, к тому же взрослые неспособны побудить своих детей испытывать удовольствие от поисков и открытий. А поскольку дети не могут начинать жизнь в условиях, отличающихся от тех, в которых существуют их родители, то, не имея поддержки, они ощущают себя скверно и обвиняют в этом, разумеется, своих родителей! Лавина трудностей увлекает огромное число индивидов в пропасть травм. А вынужденная социальная поддержка превращается в источник дополнительного унижения: подростки знают, что папу поддерживал его педагог, а маму — психолог. Им кажется, что их родители не отличаются силой или беспристрастностью. Эмоциональный кокон, окружающий детей, обеднен вследствие социально-психологических трудностей. В таких семьях мало говорят и много кричат, не умея справляться с эмоциями. В этом случае дети защищаются, держась от взрослых на расстоянии: они чувствуют себя увереннее среди себе подобных, на улице. Они изобретают что-то вроде неоязыка, отличающегося от языка взрослых, и, защищаясь подобным образом, утрачивают наследие предков. И наоборот, передача ценностей от одного поколения к другому становится мощным фактором устойчивости[181]. Когда социальная катастрофа приводит к эмиграции и молодежь слушает рассказы своих переживших травму родителей о страдании и делает вывод о том, насколько они достойные люди, — такая семья лучше защищается и гораздо легче устремляется к развитию. Но если условия существования лишают детей возможности слышать рассказы представителей старших поколений, процент травм заметно возрастает.
В 1980 г. индейцы майя были изгнаны из Гватемалы генералом Риосом Монттом. Часть из них нашла убежище недалеко от Мехико, тогда как другая часть направилась к полуострову Юкатан. Несколько лет спустя, благодаря усилиям международных организаций, они вернулись домой. Коллективная реакция на катастрофу в разных группах была различной[182]. Южная группа, которой удалось устроиться неподалеку от границы, сохранила общение со стариками. В этой группе соблюдение ритуалов стало определенной эмоциональной поддержкой. Они собирались вместе, чтобы молиться, танцевать и делить трапезу. Они смогли сопоставить свое изгнание с мифологией майя — беспрестанно вспоминая мифы и истории своих семей. Вернувшись домой, они легко освоились в традиционной культуре — по сути, все той же, а если и изменившейся, то не намного. В этой культуре часто звучали мотивы изгнания, преследования со стороны военных, но при этом упоминалась мудрость предков и храбрость молодых. Подобное представление о себе породило своеобразную нарративную безопасность, в которой люди черпали силы и достоинство. Когда нюансы политики позволили индейцам вернуться к нормальной жизни, они с радостью и гордостью использовали такую возможность. Мифология майя обрела еще одну — новейшую — главу.
Северная группа, оторванная от корней и оказавшаяся в резервациях, не имея возможностей общения с родственниками, тоже выжила — однако эти индейцы не соблюдали ритуалы майя, которые должны были помочь им вернуться назад, не вспоминали мифы с целью найти в них символическое обоснование своего изгнания. Возвратившись домой, они, утратившие традиционные культурные связи, испытали шок, горечь, стали агрессивными. Число посттравматических случаев возросло, поскольку каждый индивид, не вписавшийся в новые социальные условия, потерял всякий смысл жизни; а при отсутствии этого смысла зачем вообще жить в коллективе?
Полученная травма, разрушив культурные связи между членами группы, сделала их похожими друг на друга в их одиночестве. Ведь традиции и ценности, составляющие культуру, становятся своеобразным нарративным остовом, помогающим каждому члену группы определить «своих» в коллективе, и бесценным фактором устойчивости.
Даже если корни, связывающие нас с родиной, обрублены, еще не все потеряно. Группа людей, переживших травму, еще может вернуться к нормальной жизни, если будет опираться на миф, восходящий к обломкам традиций. Индейские племена, обитавшие в Андах к северу от Лимы, были изгнаны оттуда герильеро «Сияющего пути». Первые, кто ушел из родных мест, обосновался в городских предместьях, тогда как остальные не смогли устроиться нигде, кроме как на скалистых землях вдали от города. Однако члены этой группы не страдали проявлениями посттравматического синдрома. Несмотря на свою невероятную бедность, они не утратили основ своей культуры. Мужчины, прежде занимавшиеся сельским хозяйством, ходившие за тяжелыми плугами на склонах Анд, стали каменщиками. Они спали на земле, на отдаленных стройплощадках, в еще мокрой от пота рабочей одежде, а по вечерам занимались, чтобы сдать экзамены и занять должность мелкого чиновника. Все заработанное они отдавали своим женщинам, управлявшим жизнью в деревнях. Женщины организовали школу, детский сад, медицинскую службу, следили за соблюдением законов и каждый вечер устраивали праздники, объединявшие всех жителей деревень. Дети участвовали в процессе формирования нового уклада: отправлялись на поиски воды, продавали кока-колу в пластиковых стаканчиках, выставляли напоказ свои рисунки и делились между собой своими бедами. Никакого стыда, ни малейшей горечи в этом сообществе бедняков не было и в помине. Только большой объем работы, солидарность, праздники и собрания, организуемые с целью решать проблемы, иногда сотрясавшие коллектив.
