При этом акт самосознания есть в действительности акт самоотчуждения. Вот я смотрю на внешний для меня мир. Сознаю ли я при этом свое существование? Иначе говоря, сознаю ли я самого себя, разглядывая, например, книжку с пьесами Шекспира? Очевидно, да. Нет никакого обособленного Шекспира (это мог бы подтвердить только сам драматург как свидетель собственного сознания). Для каждого же из людей есть Шекспир и он, его свидетель. А теперь я обращаюсь в рефлексии к собственным чувствам и мыслям, абстрагируясь от внешнего мира и напрочь забывая английского драматурга. Быть или не быть, спрашиваю я себя. Сознаю ли я себя при этом? Очевидно, опять – да.
Умозрительный эксперимент с изолированным мозгом приводит нас к очевидному выводу. Тут важно понять раз и навсегда: то, что принято в философии, психологии, антропологии, социологии и любом другом словоупотреблении называть сознанием, есть в действительности самосознание. Всякий раз, когда мы говорим о сознании, мы подразумеваем сознание, которое знает себя, т.е. самосознание. Это может показаться на первый взгляд терминологической казуистикой: ведь как вещь не назови, она от этого не изменится. Но это не так. Присваивая одному феномену имя другого, мы тем самым делаем безымянным этот второй феномен. На онтологическом уровне, называя фактическое самосознание сознанием, мы игнорируем и теряем в своем анализе то, что действительно является сознанием. Человек, который когда-либо размышлял о природе своего «я», знаком с ощущением, что в классической общепринятой теории чего-то не хватает. Это чувство вполне выражено фразой Мамардашвили: «Всякий, кто глубоко занимается сознанием, входит в сферу парадоксальности, к которой невозможно привыкнуть».
Фрейд, введя в психологию концепции сознательного Я и бессознательного Оно, так говорит об этом: «Деление психики на сознательное и бессознательное является основной предпосылкой психоанализа, и только оно дает ему возможность понять и приобщить к науке часто наблюдающиеся и очень важные патологические процессы в душевной жизни…В конце концов, свойство бессознательности или сознательности является единственным светочем во тьме психологических глубин».
Так что есть Я? Это сознание или его свидетель – самосознание? Если то, что мы называем своим «я», есть сознание, тогда что мы оставляем на долю самосознания? Некое удвоение нашего «я»? Чтобы избежать этого абсурда, Гуссерль, много и охотно рассуждавший о природе личности, поспешил заявить, что он не обнаруживает в интроспекции никакого второго «я». Есть лишь одно трансцендентальное «я». По этому поводу он пишет: «Наличное (схватываемое) Я …предполагает схватывающее Я, для которого оно (первое Я) наличествует, но которое само не является наличным в том же самом смысле». И вся его феноменология выстраивается именно на том, что говорить следует только о проявлениях (феноменах) сознания, а не о самом сознании. Иначе говоря, своим актом «эпохэ» (греч. εποχή – остановка, удерживание) Гуссерль, как и Прист, близок к тому, чтобы понять: говорить о Я невозможно. Говорить можно только о «Я» в скобках, которое уже есть самосознание.
Вот я, обладающий самосознанием (душой), могу указать пальцем на любое другое существо и сказать: «оно». А затем я могу точно так же указать пальцем на себя и сказать: «я». Но это – не Я. Это еще одно Оно. Нет никакой принципиальной разницы между тем, как я говорю о ком-то постороннем, и тем, как я говорю о себе самом. Я могу рассказать вам историю чужой жизни или рассказать историю своей жизни. Разница будет лишь в местоимениях. Но в остальном две повести, рассказанные мною о себе и ком-то другом, не будут иметь принципиальных различий. Дж. Сёрль по этому поводу замечает: «То, к чему мы пытаемся прийти при изучении других людей, есть точка зрения именно от первого лица. Когда мы изучаем его или ее, то мы изучаем меня, который есть он или она». Именно поэтому выводима такая формула:
Оно = «Я»
Более того. Именно это свойство нашей психики с первого же мига своего рождения жить в отчуждении от того, что происходит внутри нас, т.е. быть в статусе самосознания позволяет нам воспринимать свою жизнь как постороннюю, а затем уж воспринимать чужую жизнь как свою собственную. На этом основана вся литература и вообще цивилизация. Если Софокл рассказывает нам трагедию Эдипа через сопереживание, то и мы воспринимаем ее лишь в той мере, в какой проецируем Эдипа на самих себя. Безусловно, я привязан к этому телу, к этому мозгу и к его памяти. Мои ощущения и мои воспоминания - это только мои ощущения и мои воспоминания. Но точно так же, как я чувствую каждое свое физическое движение, я сознаю каждый акт своего сознания. То, что я называю своим сознанием, есть самосознание. То, что я называю своим Я, есть Оно.
Л е м м а. Каждое Я осознает себя как нечто постороннее.
Будем считать это утверждение доказанными всеми предыдущими доводами. Но как тогда идентифицируется это каждое Я, если в интроспекции это Я оказывается всегда Оно? И что изменится в этом утверждении, если мы предположим, что речь идет всегда об одном и том же Я? Итак, если мы признаем эту лемму истинной, насколько правомерно добавить к ней допущение, что имеется одно-единственное Я? Логика тут проста. Если сознание неуловимо, а мы всякий раз оказываемся лицом к лицу с самосознанием и только его изучаем, то множественность сознаний мы просто автоматически выводим из множественности самосознаний, не подвергая такое допущение анализу. Разве не столь же логично и даже более экономично в смысле оккамовского принципа предположить, что все самосознания происходят из единого Сознания?
И какова же его природа? Если бы то, что мы называем сознанием, не сознавало бы себя в каждом своем проявлении, т.е. если бы оно не было самосознанием, то чем бы оно было? Просто сознанием? Но одного сознания не достаточно для того, чтобы его процессы были тем, что мы понимаем как мышление. Чистое сознание может быть ментальным в том же смысле, в каком ментальным может оказаться электрический ток, т.е. физическая энергия. Но это – не наша человеческая ментальность. Именно поэтому мы отказываемся присвоить энергетическим процессам в космосе психологический статус. Мы ведь не считаем Вселенную живым существом (об анимизме и панпсихизме поговорим позже).
Очевидно, компьютер не осознает себя. Можно ли в таком случае происходящие в нем электрические процессы, имитирующие мышление, назвать чистым сознанием? Но тогда нет никакой материи и духа, физического и ментального. И весь этот дуализм, построенный на их противопоставлении, есть миф, вымысел, издержки словоупотребления. И прав тогда Витгенштейн, утверждавший, что все философские проблемы есть проблемы языка. Электричество есть разновидность энергии, а энергия уже не является веществом. Собственно, никто не знает, что такое энергия (как никто и не знает, что такое вещество, и связь массы этого вещества с энергией еще больше запутывает их между собой). А закон сохранения энергии, если задуматься, есть проявление чего-то вечного, абсолютного, божественного.
Насколько правомерно допустить, что все самосознания происходят из одного общего сознания? С древних времен известна триада человеческой сущности: тело, душа и дух. Так вот, душа – это и есть, выражаясь языком корректной психологии, самосознание. Что же есть дух? Это – чистое Сознание. И тут нет недостатка в других терминах: Брахман (тождественный Атману), безликое Дао, София, Святой Дух, Абсолют, Единое, феноменологический Дух, Мировая воля… И все они отсылают нас к одной и той же интуитивной сущности, которая находится в каждом из нас и вместе с тем довлеет над всей Вселенной.
Т е о р е м а. Имеется одно-единственное Я для всех нас самосознаний.
Что же происходит при рождении каждого из нас? Сознание – Я (Дух) осознает себя в акте рождения и в тот же миг становится самосознанием – Оно (душой). Парадоксальность, о которой говорил Мамардашвили, вполне выражается в следующем заявлении:
Не мать родила младенца. Младенец родил мать, весь мир и самого себя.
Именно в этот миг Сознание услышало себя, ощутило себя, узнало себя, и отныне до самой своей смерти эта душа обречена в каждом акте своего бытия знать себя как нечто постороннее и смертное. Именно в этом заключается то недоразумение с удвоением Я, которое мы обнаруживаем в рефлексии и которое очень не нравится Гуссерлю. Юнг признает: «Однако, мы убеждены, что ощущаем нечто объективное, и в то же время потустороннее, и это наше ощущение соответствует действительности. Мы знаем, что нечто неведомое существует и происходит с нами, точно так же, как мы знаем, что не мы творим свои сны или внезапные счастливые мысли и озарения, но что это происходит с нами - помимо нас. Таким образом, все, что случается с нами, можно считать проистекающим от бога, демона, или бессознательного».
