2. Значение бессознательного в психологии
Гипотеза о бессознательном вслед за идеей психе поднимает огромную проблему. Душа, которая доселе постулировалась философской мыслью и наделялась всеми необходимыми качествами, казалось, готова, выйдя из своего кокона, явить себя как нечто, обладающее свойствами, неизведанными и неожиданными. Она уже не представлялась чем-то доступным непосредственному знанию, не оставляющим места для новых поисков, за исключением нескольких более или менее удовлетворительных определений. Вернее, теперь она предстала в странно двойственном облике, как сущность, одновременно известная и неизвестная. В результате старая психология была поколеблена в своих основаниях и претерпела революционные преобразования[23] в той же мере, что и классическая физика под влиянием открытия радиоактивности. Этим первым адептам экспериментальной психологии пришлось столкнуться с такими же трудностями, как и мифическому первооткрывателю числового ряда, который складывал горошины, просто прибавляя одну за другой. Когда он созерцал полученный результат, казалось, здесь нет ничего, кроме сотни одинаковых единиц; но их порядковые номера, которые он считал просто-напросто именами, неожиданно оказались особыми сущностями с нередуцируемыми свойствами. Были например, четные, нечетные и простые числа; положительные, отрицательные, иррациональные, мнимые и т.д.[24] То же и с психологией: если душа — это действительно только идея, то идея эта окутана тревожной атмосферой непредсказуемости — как нечто, обладающее свойствами, которых никто не в силах вообразить. Можно и дальше утверждать, что психе — это сознание и его содержания, но это отнюдь не препятствует, а фактически подталкивает нас к открытию ранее не предполагаемой основы, подлинной матрицы всех сознательных явлений, предсознательного и постсознательного, сверхсознательного и подсознательного. В момент, когда у нас формируется представление о чем-то и нам удается постичь один из его аспектов, мы неизменно поддаемся иллюзии постижения целого. Нам никогда не приходит в голову, что понятие общего верно, исходя из поставленного вопроса. Даже идея, полагаемая как всеохватывающая, не является таковой, поскольку перед нами по-прежнему вещь в себе с непредсказуемыми качествами. Этот самообман определенно вселяет мир в наши души: неведомое получает имя, далекое становится близким, словно до него лишь рукой подать. Теперь мы распоряжаемся им, оно становится нашей неотчуждаемой собственностью, как убитая дикая тварь, которая отныне уже не сможет от нас убежать. Это магическая процедура, какую первобытный человек совершает над тем или иным природным объектом, а психолог - над психе. Он уже не находится в ее власти, но никак не подозревает, что сам факт овладения объектом концептуально дает бесценную возможность обнаружить все те качества, которые, возможно, никогда не явили бы себя, если бы этот объект не был заключен в понятие (вспомните числовой ряд!).
Все попытки постичь сущность психе, предпринимавшиеся в течение трех последних столетий, были неотъемлемой частью колоссальной экспансии знания, потрясающим образом приблизившей к нам вселенную. Тысячекратное увеличение масштабов, ставшее доступным благодаря электронному микроскопу, достойно соперничает с путешествиями посредством телескопа на расстояния в 500 миллионов световых лет. Психология же по-прежнему далека от того уровня, какого достигли другие естественные науки; и, кроме того, она, как мы убедились, гораздо меньше была способна избавиться от пут философии. В то же время, каждая наука является функцией психе, из нее проистекают все знания. Психе представляет собой величайшее из чудес света и sine qua non (Conditio sine qua поп (лат.) — непременное условие. — Прим. ред.) мира как объекта. И в высшей степени удивительно, что западный человек, за очень немногими, по сути, считанными исключениями, явно не придает значения этому факту. Под спудом знаний о внешних объектах сам субъект всякого знания постепенно исчез из виду, как будто его вовсе не существует.
Душа подразумевалась по умолчанию как нечто, казалось бы, известное во всех деталях. С открытием возможной бессознательной области психики человек получил удобный случай ринуться в великое странствие духа, и следовало ожидать, что эта возможность привлечет к себе жгучий интерес. Однако ничего подобного не произошло, и более того, со всех сторон стали раздаваться бурные возражения против такой гипотезы. Никто не пришел к выводу, что если субъект знания, психе, является скрытой формой существования, непосредственно не доступной сознанию, значит, все наши знания должны быть неполными, причем нам не дано знать, до какой степени. Это ставило под сомнение достоверность осознанного знания иным и куда более беспощадным образом, чем любые процедуры эпистемологической критики. Эпистемология полагала определенные границы человеческому познанию в целом, которые немецкий идеализм посткантианского толка пытался преодолеть; однако естественные науки и здравый смысл без особого труда к ним приспосабливались, если вообще удосуживались их замечать. Философия сражалась против них во имя застарелых претензий человеческого разума на то, что он способен без посторонней помощи вытянуть себя за волосы из трясины и знать достоверно то, что находится за пределами человеческого понимания. Когда Гегель восторжествовал над Кантом, это нанесло весомый удар разуму [то есть здравому смыслу] и всему дальнейшему развитию немецкой и, к сожалению, европейской мысли, — удар, тем более губительный, поскольку Гегель был, хотя и неявно, психологом, проецирующим великие истины из области субъективного на космос, который он сам же создал. Мы знаем, насколько далеко сегодня простирается влияние Гегеля. Силы, компенсирующие такое пагубное положение дел, персонифицировались отчасти в позднем Шеллинге, отчасти в Шопенгауэре и Карусе, и в то же время тот необузданный "дионисийский (вакхический) Бог", присутствие которого уже Гегель почуял в природе, ошеломительным образом предстал наконец перед нами у Ницше.
Гипотеза Каруса о бессознательном должна была отвечать тенденциям, преобладавшим тогда в немецкой философии, тем более, что последняя явно вполне усвоила все лучшее из кантовского критицизма и восстановила, точнее, возвела в прежний статус почти божественное верховенство человеческого духа - Духа с большой буквы. Дух средневекового человека оставался, в радости и в горе, духом Бога, которому он служил. Эпистемологический критицизм, с одной стороны, выражал смирение средневекового человека, а с другой — отказ, или отречение от духа Божьего и, как следствие, расширение и утверждение человеческого сознания в границах разума. Везде, где дух Божий вытесняется из наших человеческих помыслов, его место занимает бессознательный субститут. У Шопенгауэра мы обнаруживаем бессознательную Волю в качестве новой дефиниции Бога, у Каруса — собственно бессознательное, а у Гегеля — инфляцию и практическое отождествление философского разума с Духом, раздвигающее границы разума, фактически приравнивая его к Духу, что делает возможным умозрительное жонглирование объектом, достигающее потрясающей изощренности в его философии государства. Гегель предложил решение проблемы, поднятой эпистемологическим критицизмом, дав возможность идеям доказать свою неведомую автономную силу. Это они пробудили ту самую hybris (Гордыня, высокомерие (греч.). - Прим. ред.) разума, которая вела к появлению ницшевского сверхчеловека и, далее, к катастрофе, имя которой - Германия. Не только люди искусства, но и философы иной раз становятся пророками.
Я думаю, вполне очевидно, что все философские положения, выходящие за границы разума, антропоморфны и лишены какой бы то ни было обоснованности, помимо той, что присуща собственно психологически обусловленным утверждениям. Философия, подобная гегелевской, является самооткровением психических предпосылок, а в философским смысле — предположением. Психологически это равнозначно вторжению бессознательного. Своеобразный высокопарный язык Гегеля лишь подтверждает такое мнение: он напоминает выдающий манию величия язык шизофреников, которые прибегают к завораживающе чудовищным словам, чтобы свести трансцендентное к субъективной форме, придать банальному пленительность новизны, представить общие места как глубины мудрости. Такая терминология — симптом, свидетельствующий о бессилии, скудости ума и пустоте. Однако это не мешает новейшей немецкой философии использовать все те же умопомрачительные слова-заклинания и делать вид, что это не безотчетная психология.
Перед лицом этого стихийного вторжения бессознательного в сферу разума западного человека Шопенгауэр и Карус не имели достаточно прочной опоры, чтобы компенсаторная сила их идей получила развитие и приложение. Шопенгауэр так и не разрушил — во всяком случае, принципиально — спасительное смирение человека перед Божьей милостью и санитарный кордон между ним и демоном тьмы, великое наследие прошлого, тогда как Карус вообще едва ли затронул эту проблему, поскольку он пытался решить ее в корне, переместив точку зрения от крайне самонадеянного философского подхода к психологическому. Следует закрыть глаза на его философские уловки, если мы хотим во всей полноте оценить его, в сущности психологическую гипотезу. По меньшей мере он сделал шаг к тому выводу, о котором мы говорили ранее, поскольку попытался построить картину мира, включающую темную сторону души. Впрочем, этому строению недоставало чего-то беспрецедентно важного, что я хотел бы донести до читателя.
