телевизор, но вязание останавливается в наиболее захватывающих местах; во время проигрывания гамм можно о чем-то думать, но это невозможно при исполнении трудной пьесы.
Если применить все сказанное к интроспекции (а ведь она тоже вторая деятельность!), то придется признать, что ее возможности крайне ограничены. Интроспекцию настоящего, полнокровного акта сознания можно осуществить, только прервав его. Надо сказать, что интроспекционисты довольно быстро это поняли. Они отмечали, что приходится наблюдать не столько сам непосредственно текущий процесс, сколько его затухающий след. А чтобы
следы памяти сохраняли возможно большую полноту, надо процесс дробить (актами
интроспекции) на мелкие порции. Таким образом, интроспекция превращалась в «дробную» ретроспекцию.
Остановимся на следующем утверждении — якобы возможности с помощью интроспекции выявлять причинно-следственные связи в сфере сознания.
Пожалуй, примерами отдельных, так называемых произвольных, действий
справедливость этого тезиса и ограничивается. Зато с каким количеством необъяснимых фактов собственного сознания мы встречаемся повседневно! Неожиданно всплывшее воспоминание или изменившееся настроение часто заставляет нас проводить настоящую исследовательскую работу по отысканию их причин. Или возьмем процесс мышления: разве мы всегда знаем, какими путями пришла нам в голову та или иная мысль? История научных открытий и технических изобретений изобилует описаниями внезапных озарений!
И вообще, если бы человек мог непосредственно усматривать причины психических
процессов, то психология была бы совсем не нужна! Итак, тезис о непосредственной
открытости причин на поверку оказывается неверен.
Наконец, рассмотрим мнение о том, что интроспекция поставляет сведения о фактах
сознания в неискаженном виде. Что это не так, видно уже из сделанного выше замечания о вмешательстве интроспекции в исследуемый процесс. Даже когда человек дает отчет по памяти о только что пережитом опыте, он и тогда неизбежно его искажает, ибо направляет внимание только на определенные его стороны или моменты.
Именно это искажающее влияние внимания, особенно внимания наблюдателя, который
знает, что́ он ищет, настойчиво отмечалось критиками обсуждаемого метода.
Интроспекционист, писали они не без иронии, находит в фактах сознания только те
элементы, которые соответствуют его теории. Если это теория чувственных элементов, он находит ощущения, если безо́бразных элементов, — то движения «чистой» мысли и т. п.
Итак, практика использования и углубленное обсуждение метода интроспекции
обнаружили ряд фундаментальных его недостатков. Они были настолько существенны, что поставили под сомнение метод в целом, а с ним и предмет психологии — тот предмет, с которым метод интроспекции был неразрывно связан и естественным следствием постулирования которого он являлся.
Во втором десятилетии нашего века, т. е. спустя немногим более 30 лет после
основания научной психологии, в ней произошла революция: смена предмета психологии.
Им стало не сознание, а поведение человека и животных.
Дж. Уотсон, пионер этого нового направления, писал: «…психология должна… отказаться от субъективного предмета изучения, интроспективного метода исследования и прежней терминологии. Сознание с его структурными элементами, неразложимыми ощущениями и чувственными тонами, с его процессами, вниманием, восприятием, воображением — все это только фразы, не поддающиеся определению» (114, с. 3).
На следующей лекции я буду подробно говорить об этой революции. А сейчас
рассмотрим, какой оказалась судьба сознания в психологии. Удалось ли психологии
полностью порвать с фактами сознания, с самим понятием сознания?
Конечно нет. Заявление Дж. Уотсона было «криком души» психолога, заведенного в
тупик. Однако после любого «крика души» наступают рабочие будни. И в будни психологии стали возвращаться факты сознания. Однако с ними стали обращаться иначе. Как же?
Возьмем для иллюстрации современные исследования восприятия человека. Чем они в
принципе отличаются от экспериментов интроспекционистов?
И в наши дни, когда хотят исследовать процесс восприятия, например зрительного
восприятия человека, то берут испытуемого и предъявляют ему зрительный объект
(изображение, предмет, картину), а затем спрашивают, что он увидел. До сих пор как будто бы то же самое. Однако есть существенные отличия.
Во-первых, берется не изощренный в самонаблюдении профессор-психолог, а
«наивный» наблюдатель, и чем меньше он знает психологию, тем лучше. Во-вторых, от испытуемого требуется не аналитический, а самый обычный отчет о воспринятом, т. е. отчет в тех терминах, которыми он пользуется в повседневной жизни.
Вы можете спросить: «Что же тут можно исследовать? Мы ежедневно производим
десятки и сотни наблюдений, выступая в роли „наивного наблюдателя―; можем рассказать, если нас спросят, обо всем виденном, но вряд ли это продвинет наши знания о процессе восприятия. Интроспекционисты по крайней мере улавливали какие-то оттенки и детали».
Но это только начало. Экспериментатор-психолог для того и существует, чтобы
придумать экспериментальный прием, который заставит таинственный процесс открыться и обнажить свои механизмы. Например, он помещает на глаза испытуемого перевертывающие призмы, или предварительно помещает испытуемого в условия «сенсорного голода», или использует особых испытуемых — взрослых лиц, которые впервые увидели мир в результате
успешной глазной операции и т. д.
Итак, в экспериментах интроспекционистов предъявлялся обычный объект в обычных условиях; от испытуемого же требовался изощренный анализ «внутреннего опыта», аналитическая установка, избегание «ошибки стимула» и т. п.
В современных исследованиях происходит все наоборот. Главная нагрузка ложится на
экспериментатора, который должен проявить зобретательность. Он организует подбор специальных объектов или специальных условий их предъявления; использует специальные устройства, подбирает специальных испытуемых и т. п. От испытуемого же требуется обычный ответ в обычных терминах.
Если бы в наши дни явился Э. Титченер, он бы сказал: «Но вы без конца впадаете в
ошибку стимула!» На что мы ответили бы: «Да, но это не „ошибка―, а реальные психологические факты; вы же впадали в ошибку аналитической интроспекции».
Итак, еще раз четко разделим две позиции по отношению к интроспекции — ту, которую занимала психология сознания, и нашу современную.
Эти позиции следует прежде всего азвести терминологически. Хотя «самонаблюдение» есть почти буквальный перевод слова «интроспекция», за этими двумя терминами, по крайней мере в нашей литературе, закрепились разные позиции.
Первую мы озаглавим как метод интроспекции.
Вторую — как использование данных самонаблюдения.
Каждую из этих позиций можно охарактеризовать по крайней мере по двум
следующим пунктам: во-первых, по тому, что и как наблюдается;
