записи или на устную традицию и какие промежутки времени лежат в отдельных случаях между событием и его фиксацией. Однако текст, каким мы его сегодня имеем, достаточно много рассказывает нам о своих собственных судьбах. Две взаимно противоположные обработки оставили на нем свои следы. С одной стороны, он подвергся редакции, которая в духе своих тайных целей исказила, исковеркала, расширила его, превратила в собственную противоположность; с другой стороны, он побывал в руках щадящего благочестия, желавшего сохранить всё таким, каким оно на данный момент было, безразлично, согласовались ли части между собой или взаимно отменяли друг друга. Так почти во всех частях возникли явные пробелы, сбивающие с толку повторы, осязаемые противоречия, вкрапления, заставляющие нас догадываться о вещах, сообщение о которых не входило в намерения редакторов. С искажением текста дело обстоит примерно так же, как с убийством. Трудность заключается не в совершении деяния, а в сокрытии его следов. Акценты текста, что называется, «смещены», т. е. в буквальном смысле перемещены на какое-то другое место. Во многих случаях такого смещения мы поэтому можем рассчитывать на то, что сумеем всё-таки обнаружить моменты, подвергшиеся подавлению и отрицанию, в скрытом виде в каких-то других местах, пусть видоизмененными и вырванными из контекста. Будет только не всегда легко их распознать.
Смещающие, искажающие тенденции, которые мы хотим выявить, действовали, надо думать, уже и на устное предание, до всякой письменной записи. Одну из них, пожалуй, самую сильную среди прочих, мы уже вскрыли. С введением нового бога Ягве в Кадеше, сказали мы, появилась необходимость предпринять что-то для его возвеличения. Вернее сказать – нужно было учредить его, расчистить ему пространство, стереть следы прежних религий. Похоже, с религией местных племен это удалось полностью, мы о ней больше ничего не слышим. С возвращенцами дело обстояло труднее, отнять у них исход из Египта, человека Моисея и обрезание они не давали. Факт их пребывания в Египте, таким образом, не подлежал забвению; с другой стороны, они вновь покинули эту страну, и отныне всякий намек на египетское влияние подлежал остракизму. С реальным человеком Моисеем разделались, переместив его в Мадиам и Кадеш и отождествив со священником, учредителем религии Ягве. Обрезание, наиболее весомое свидетельство зависимости от Египта, пришлось сохранить, однако были предприняты настойчивые попытки вопреки всякой очевидности порвать связь этого обычая с Египтом. Ничем иным, как намеренным противоречием предательскому факту, нельзя считать загадочное, стилизованное до невразумительности место в Исходе, где Ягве гневается на Моисея за пренебрежение обрезанием, а его мадианитянская жена спасает его жизнь поспешным проведением операции! Ниже мы услышим о другом изобретении, обезвреживавшем неудобную фактическую деталь.
Вряд ли надо считать появлением какой-то новой тенденции – это, скорее, просто продолжение прежних тенденций, – когда имеют место попытки прямо отрицать то обстоятельство, что Ягве был новым, для евреев чуждым богом. С этой целью привлекаются сказания о праотцах народа – Аврааме, Исааке и Иакове. Ягве уверяет, что он уже был Богом этих праотцов (Исх. 3, 6); правда, он сам вынужден признать, что они почитали его не под этим его именем [59].
Он не сообщает, под каким же другим. И здесь отыскивается повод для решающего рейда против египетского происхождения обычая обрезания. Ягве якобы потребовал его уже от Авраама, ввел его как знамение союза между ним и потомством Авраама. Но это было чересчур уж неловкой выдумкой. В качестве знака, призванного быть свидетельством собственной исключительности и превосходства над другими, избирают нечто, у других не встречающееся, а не то, что таким же точно образом можно видеть еще у миллионов. Израильтянину, переселившемуся в Египет, пришлось бы считать всех египтян братьями по завету с Богом, братьями в Ягве. Тот факт, что обрезание было принято в Египте, не мог быть неизвестен израильтянам, создавшим текст Библии. Упоминаемое Э. Мейером место из пророка Осии является несомненным признанием этого; но потому как раз и надо было любой ценой названный факт отрицать.
От религиозно-мифологических построений не приходится требовать, чтобы они уделяли большое внимание логической связности. Иначе народное чувство оказалось бы справедливо шокировано поведением божества, которое заключает с предками договор, связав себя с ними взаимными обязательствами, затем на протяжении столетий не помнит о своих человеческих партнерах, пока ему внезапно не приходит на ум заново явить себя потомкам. Еще более странное впечатление производит то, что Бог берет и «избирает» некий народ, объявляет его Своим народом, Себя – его Богом. Думаю, это единственный такой случай во всей истории человеческих религий. Обычно Бог и народ нераздельно принадлежат друг другу, с самого начала составляют единое целое; часто слышишь о том, что тот или иной народ принимает другого Бога, но никогда – о том, что Бог ищет себе другой народ. Возможно, мы приблизимся к пониманию этого уникального положения вещей, вспомнив об отношениях между Моисеем и еврейским народом. Моисей снизошел к евреям, сделал их своими людьми; они были его «избранным народом» [60].
Привлечение праотцов служило еще и другой цели. Они жили в Ханаане, память о них была привязана к определенным местностям страны. Возможно, сами они были первоначально ханаанские герои или местные божества, конфискованные пришельцами-израильтянами для пополнения своей исторической мифологии. Усваивая их, евреи как бы утверждали свою почвенность и отводили от себя ненависть, направленную на чужеземных завоевателей. Ловкость приема заключалась в том, что бог Ягве, оказывается, лишь возвращал им то, чем уже обладали их предки.
В позднейших добавлениях к библейскому тексту берет верх стремление избегать упоминаний о Кадеше. Местом учреждения религии окончательно становится гора Божия Синай-Хорив. Побудительная причина тому не совсем ясна; возможно, напоминания о влиянии Мадиама стали нежелательными. Однако все позднейшие искажения, особенно эпохи так называемого священнического кодекса, служат иной цели. Изменять в нужном смысле информацию о событиях уже не требовалось, потому что они принадлежали далекому прошлому. Вместо этого предпринимались усилия отнести к более ранним временам заветы и учреждения современности, как правило – обосновать их Моисеевым законодательством, чтобы из этого последнего выводить затем их святость и непреложность. Как ни велик был риск исказить таким путем образ прошлого, этот прием не лишен определенного психологического оправдания. Он отражает тот факт, что в течение длительного времени – от исхода из Египта до фиксации библейского текста при Ездре и Неемии прошло около 800 лет – религия Ягве успела преобразиться до гармонии, а возможно, и до тождества с первоначальной религией Моисея.
И здесь – существенный результат, судьбоносное содержание еврейской религиозной истории.
(7) Среди всех событий предыстории, обрабатывавшихся позднейшими поэтами, священниками и летописцами, выделялось
