Джеймс Хиллман - Миф анализа

Больна ли психология?

Перенос значения часто демонстрирует, насколько наименование может исказить переживание. Существует множество примеров, демонстрирующих, что рано или поздно каждый начинает сомневаться в точности слов, которые употребляет для описания души и происходящих в ней процессов. Сомнения относятся к двойственной природе человека — внутренние «близнецы» говорят на различных языках. И эта часть книги начинается с выражения сомнений в том, как вообще следует говорить о психологии. Эти сомнения обусловлены субъективностью, присущей психологии, которая является непреодолимым препятствием для каждого. Мы не можем прыгнуть выше самих себя, чтобы ясно и объективно разглядеть при ярком свете явления, лежащие на открытых (т. е. доступных объяснению) долинах, находящихся внизу. В глубинной психологии не существует таких «долин»; ее «уровни» определяются манерой речи, фантазией объяснения*(Здесь автор использует игру слов: по-английски долина — «plain», а объяснение — «explaining», в оригинале — «ex-plaining»). Вследствие того, что субъективный фактор присущ психологии и все- гда достаточно бесцеремонен, осознание субъективности с самого начала становится методологически корректной и необходимой задачей. Можно считать естественным появление сомнений в возможном существовании субъективного фактора в психологии других людей в самые разные времена, что часто обнаруживается в их языке. В их «объективности» всегда есть нечто субъективное. Их язык может рассказывать нам не только об объектах, ими описываемых, но и о них самих, о субъектах, производящих это описание. Мои сомнения касаются психологического языка — аппарата, разработанного психологией для улавливания в «языковые сети» человеческой души. Я сомневаюсь в объективности обычных, общепринятых приемов нашей профессии — в языке теорий восприятия, чувств, модели «стимул — реакция», проективных и интеллектуальных тестов, в языке диагностики, психодинамики, психосоматики и описания всех историй болезни. Я задаюсь вопросом: почему столь много запутанного и жизненно важного в психологии выносится за пределы ее собственной охранной зоны и описывается языком патопсихологии и парапсихологии. Я ставлю под сомнение оба эти понятия и тот способ, на основании которого психология определяет себя таким образом, чтобы создавать эти экстрапсихологические области. Я не доверяю психологическому языку, который используется доя описания процессов научения и воспитания; сомневаюсь и в тех историях, которыми психология кормит нас, рассказывая о младенчестве, фантазии о чувствах младенцев, переживаемых у материнской груди; я также не могу верить поучительным словам психологов о сексуальности, так как психология рассматривает сексуальность как отдельную, конкретную функцию. Сверх всего прочего я не доверяю языку психопатологии — описанию психозов, страданий и причудливой жизни души. Ведь психопатология характеризует психологию в целом, ее способ видения того, что одновременно и наиболее трудно для понимания, и наиболее неприятно для испытания на собственном опыте. Я не доверяю языку психопатологии потому, что из всех частей психологии она сильнее других воздействует на нас; потому, что она дает имена тем феноменам, которые представляют наибольшую угрозу для языка и системы мышления, называемой нами психологией; именно этот аспект психологического языка главным образом привлекает нас в этой работе. В психопатологии язык психологии и речь души, кажется, в большинстве ситуаций развиваются наперекор друг другу. Мы могли бы рассмотреть несколько примеров употребления языка психологии, читая статьи в журналах, сообщения о заболеваниях, учебные пособия, отчеты об исследовательских работах. Но такое занятие оказалось бы весьма скучным, я бы сказал — оскорбительным! Почему бы нам не прекратить читать эту чушь? Почему такое чтение вызывает столь сильную ярость? Давайте зададим этот вопрос психологически: что именно у нас вызывает такую скуку, оскорбляет, приводит в ярость? Эти эмоции сообщают нам о чем-то, выявляют некую эмоциональную истину. Эмоциональная самость обращается к психологии — к той дисциплине, которая назвала себя в честь души, — для того чтобы связать ее с этой душой. Но это ожидание поддержки, помощи душе в ее борьбе за осознание разрушается самой же психологией. Язык психологии оскорбляет душу. Он выхолащивает метафоры до уровня абстракций. Мы заболеваем, потому что больна сама психология. Когда-то глубинная психология оперировала живым языком. Первоисточники современной психологии в интроспективе Реформации, в романтическом воображении Кольриджа или в революционной активности Филиппа Пинеля* (Пинель Филипп (1745–1826) — французский психиатр — настаивал на гуманном обращении с душевнобольными и первым из врачей на свой страх и риск снял цепи с буйнопомешанных.)черпали лексику из души своей эпохи. Венские психоаналитики позволяли душе свободно ассоциировать и выражать свои радикальные, не отшлифованные культурой мысли; их фантазии стремительно набирали высоту. Официальные круги были шокированы такими методами и языком, высвободившими новую психологическую речь. Психология вступила в контакт с душой. У нее появилось воображение. Но сегодня психология — даже глубинная психология — является инструментом элитарных кругов общества. Она субсидируется правительством; она является частью общепринятой системы воспитания; именно к ней в первую очередь обращается человек за помощью, если супруг или ребенок становятся неуправляемыми. Ее язык уподобился разменной монете. «Материал случая», «развитие Эго», «психотерапия», даже «одержимый Аниму-сом» или «негативная мать» — все эти выражения умирают у нас на губах. Мы больше не можем доверять им; они утратили способность убеждения; такая речь давно уже не выражает душу. Этот язык мертв. Этот общепринятый язык еще глубже разделяет личность номер один и личность номер два. Метод не может справиться с безумием. Именно язык психологии делает ее антитерапевтической, инструментом нового филистерства «общества душевного здоровья», распространяющего особый вид душевного заболевания. Душа снова загоняется в подполье, и ее принуждают создавать в своих фантазиях новый ряд симптомов, соответствующих веку, подобных массовым пляскам святого Витта и религиозным ересям в эпоху Средневековья и в период Реформации, обморокам чувствительных персон в XVIII в., истерии в XIX в., беспокойству и шизофрении в начале XX в. Сегодня, кажется, настало время психопатии. Мы живем в век психопатии, в век без размышлений и связей, т. е. без духа и без эроса, в век, изгнавший метафоры души на улицы. Это психопатическое поведение на улицах, которое мы вынуждены прощать, рассматривая его как «нормальное» для низших слоев общества, подростков и революционеров, в основном бессловесно или использует слова только в песнопениях, выкриках и плакатах. Язык, который теперь не содержит метафор, перемещает метафорические тенденции из сферы поэзии и риторики или из любых других символических форм на поле непосредственных действий. Тело становится прибежищем для метафор души, и каждый, кто обратился к телу во имя спасения, тут же вовлекается в непосредственное психопатическое поведение — кафедра, позиция, жесты, стили телесного выражения. Куда пропал диалог? И, что особенно важно, куда исчез психологический диалог? Мы страстно хотим получить психический опыт, но сомневаемся в истинности психологического языка. Что произошло с этим языком психологии в наше время превосходных технических средств связи и демократического воспитания? Почему ее языковая игра покинула просторы души? Мы больше не верим в то, что психология говорит в пользу души. Древний и главный источник душевного здоровья (sanitasТацита и Цицерона) характеризуется владением разумной речью, использованием слов, соответствующих ситуации. Не предполагает ли обратное, что, когда психологическая лексика утрачивает контакт с психическим, в его «нездоровье» частично повинна эта неверная речь? Или дело оказывается еще более серьезным: может быть, душа вообще отказывается от речи? Если дело обстоит таким образом, значит, сам корень — родоначальник человеческой культуры — увядает. Если Слово — начало всему и если оно божественно, то не демонстрирует ли душе его смерть смерть самого Бога? Давайте посмотрим, как случилось, что психология пошла таким путем развития. Представим «историю болезни», в которой сама психология является болезнью, а ее история будет предъявлена ниже.

Начнем исследование с экскурсии. Территория, по которой пройдет наше путешествие, действительно, древняя, и мы никогда не покинем ее, пока живы. Но нам еще не удавалось правильно обозначить это место — душу — на карте или полностью описать ее в путеводителе. Существует множество карт и множество путеводителей, в которых часто больше рассказывается об их авторах, нежели об этой земле. Любопытно, но действительно стало затруднительным говорить о психическом непосредственно. Похоже, для этого нам требуются опознавательные знаки, которые расставлялись на протяжении многих лет. Эти знаки стали для нас столь знакомыми, как, например, метки «депрессия», «восприятие», «Эго», «проекция», что наше индивидуальное переживание этих событий замаскировалось под определенными наименованиями. Сама территория оказалась поглощенной языком. Имена на этой земле давались различными первопроходцами и цивилизациями. Здесь есть закон Вебера, синдром Гансера и психоз Корсакова, названные в память открывших их людей, точно так же, как в XIX в. горные цепи нли новые звезды называли именами их первооткрывателей. Но язык не является адекватным археологическим инструментом для определения, какие аспекты души давно известны, а какие открыты недавно. Греческий язык не может служить таким гидом. Некоторые слова (например, «мания», «ипохондрия», «меланхолия», «каталепсия») живут с нами со времен Древней Греции. Но «пиромания» появилась только в XVIII в., а «шизофрения» — в XX. Так что и греческие слова не образуют никакой системы. Слово «мания» родилось в религиозных государствах, и его первое определение было дано Платоном в его мифологически-философском споре с Федром. Слова «ипохондрия» и «меланхолия» начали свое существование как соматические термины и претерпели множество изменений в течение нескольких веков. Термин «шизофрения», имея греческий корень, представляет собой швейцарскую словесную конструкцию, применявшуюся к людям различных типов в начале XX в. их современниками-психиатрами, рассматривавшими пациентов как бы сквозь линзы сильного Эго. Специальный язык психологии поражает своей новизной. Конечно, наша обыденная речь усеяна психологическими понятиями. Но психологическая культура может быть выражена и в речи, отличающейся от профессионального языка психологии. Кроме того, жесты, образ жизни, поведение за обеденным столом, стиль одежды, манеры ухаживания и праздного препровождения времени, жанры музыки и танцев — все это представляет психологическую культуру независимо от психологического языка. Возможно, культуре психического и в самом деле требуется особый язык, но не обязательно профессиональный язык психологии, который как систематическое выражение ее сферы, как область специализации сложился недавно. Этот специализированный язык зарождался главным образом в психологических лабораториях немецких университетов в XIX в., в то время как совершенствование языка психопатологии происходило рука об руку с развитием психиатрических учреждений в течение того же исторического периода. Можно ли вообразить психическое без этого языка? Без «психологии», «психиатрии», «психопатологии», «психопатии», «психоза», «психотерапии», «психоанализа»? Без «тестов на интеллект», «психологических тестов», «умственной гигиены», «умственного здоровья»? Без «алкоголизма», «аутизма», «кататонии», «клаустрофобии», «окружающей среды», «раздвоения личности», «гомосексуальности», «гипнотизма», «интроспекции», «интроверсии»? Без всех этих составных слов «социо-» или «био-»? Я мог бы перечислить еще не менее сотни подобных слов. Ни один из этих терминов не существовал до прошлого столетия. Даже «Эго», «либидо», «личность» «бессознательное», «рационализация», «суггестия», «аберрация» в их современном психологическом использовании являются созданиями последнего периода. Термин «проекция», столь популярный сегодня в психологии, на котором построены «проективные тесты» и «проективные методы», появился в его современном значении только в 1895–1896 гг. благодаря Фрейду. Наш психологический язык в основном — постнаполеоновский. Его развитие происходило параллельно с индустриальной революцией, позитивизмом, национализмом, секуляризацией и всем тем, что характеризует «разум XIX в.». Наш язык представляет более конкретно академический и медицинский ум XIX в. Психология и психопатология — дети эпохи позднего Просвещения, эпохи Разума с его надеждами на фоне победного шествия материализма. Представляя наш «случай», мы не сможем цитировать обычные истории из области психологии и психиатрии, потому что не имеем оснований полагаться на их истинность. Мы обязаны создать путеводитель другого рода, поскольку существующие путеводители — это часть самого «случая». Они используют тот же язык, возникший из тех же стремлений к прогрессу, позитивизму и секуляризму, которые занимали ум XIX в. Они представляют психологию и психиатрию как сражение с расстройствами рассудка и его аберрациями. Даже когда они действительно пытаются преодолеть историческую дистанцию, им не хватает психологической оценки этой истории* (См.: Мота G. The History of Psychiatry: A Cultural and Bibliographical Survey //Psychoanalytic Review, 1965, LII, 154–184; Mora G., BrandJ. L. (Ed.) Psychiatry and Its History: Methodological Problems in Research. Springfield, 1970, III. В статье Б. Нельсона «Психиатрия и история» представлены шесть подходов к истории психиатрии: 1) прославление великих людей, 2) прогрессивный эволюционный историзм (настоящее как лучшее в сравнении с прошлым), 3) история идей или историософия, 4) социальная и культурная история, 5) историография или критическое изучение истории данной области науки, 6) надежда Нельсона на появление более современного, интегрированного подхода к изучению истории психологии и психиатрии. В качестве первого шага по направлению к этому подходу мы используем архетипический взгляд на историю. Мы надеемся, что такой подход делает историю более уместной, придает ей психологический характер, совпадая с нашей точкой зрения, что история психологии образует часть психологии и должна служить созиданию души). Начнем с нового старта, переписывая историю психологии по-своему, предпримем скромную попытку внести свой вклад в психологическую герменевтику. Оставим в стороне современные конфликты относительно моментов рождения исторических идей и методологии специфических наук, подобных психологии, — проблемы, которые в конечном счете приводят к сплетению спорных вопросов историзма, природы исторических реальностей и философии истории, ведь мы усиленно занимаемся не столько историей, сколько психологией. История психологии настолько же принадлежит психологии, насколько и истории; она сообщает не только исторические факты, но также и психологические фантазии. Историю можно рассматривать как один из способов размышления души, один из тех способов, посредством которых она психологически реагирует на жизнь. Такая история по своему замыслу отличается от других историй психологии, хотя и опирается на те же исторические факты. Мы предпринимаем попытку увидеть нечто за пределами истории с помощью самой истории; попытаемся смотреть сквозь нее, относясь к ней как к сцеплению событий, как к сновидению с великим множеством тем, взывающих к истолкованию. Для нас история — психологическая область, в которой выделяются фундаментальные паттерны души; история раскрывает фантазии своих творцов, а за фантазиями и внутри фантазий находятся архетипы. Слово «психология» вошло в историю* (Автором первой работы, имевшей в своем названии слове) «психология», считается Рудольф Гоклениус (1547-162 из Мар-бурга, чей труд «Psychologia hoc est de hommum perfectione» появился в 1590 г. Затем в 1594 г. стала известна работа Отто Касмана «Psychologia Anthropologica». Еще более раннее использование этого термина было недавно обнаружено К. Кристи в рукописи Марко Марулича (1450–1524), слово «психология» входило в название его работы. Возможно, впервые психология как наука была упомянута в книге «Discourse of James de Back», переведенной на английский язык с латинского и опубликованной под названием «De Motu Cordis» в Лондоне в 1653 г. Вот отрывок, дающий нашей области науки, возможно, ее самое раннее определение на английском языке: «Психология — это доктрина, исследующая ДУШУ человека и ее воздействие на него; это его часть, без которой он не может существовать» (цит. по: Cranetleld P. F. 'Psychology' as an Knglish Word //American Notes and Queries. 1966. IV. Лз'8. P. 116) Рождение психологии совпадает с Реформацией и с появлением множества новых составных выражений самости, отражающих новому духовному началу: забота о себе, самомнение, самодостаточность, сдержанность — или приходился на конец XVI в. Трудно выявить первое упоминание термина «психология», хотя Христиан фон Вольф использует его на латыни в названиях двух книг в XVIII в. «Психология эмпирическая» (1732) и «Психология рациональная» (1734). Субъективный аспект психологии присутствует и в многочисленных эссе о человеке, о понимании, о человеческом разуме или о человеческой природе, антропологии, причинности, страстях и ощущениях. Их авторами были крупнейшие философы XVII и XVIII вв. Но ни один из них не подумал назвать свою работу «Психологией» или обсуждать ее в рамках психологии. Затем пришло новое столетие, и появились следующие издания: 1808 г. — Карус. «Психология»; 1812 — Мэйн де Бриан. «Очерки об основах психологии»; 1816 — Гербарт. «Учебник по психологии»; 1817 — А. Эшенмейер. «Психология»; 1824 — Штиденрот. «Психология»; 1824–1825 — снова Гербарт. «Психология как наука». За ними последовали сочинения Хейнрота, Карла Густава Каруса, Бенеке. С тех пор поток «психологических» книг стал непрерывным. Даже Кант, который в тот период был наиболее мощным и оригинальным мыслителем в области анализа человеческого разума, обратился к психологии в конце предыдущего столетия, когда ему было уже за семьдесят лет. Человек XVIII в., Кант назвал свою работу «антропологией», вместо того чтобы озаглавить ее «психологией». Впоследствии по мере развития психологии слово «душа» стало употребляться реже. К середине XIX в. это слово практически исчезло из специализированного языка психологии. За исключением Мэйна де Бриана, в области психологии — от Меланхтона до Христиана фон Волфа и Гербарта — ученые создают научную литературу на немецком языке. Гербарт (1776–1841) выпустил свой первый учебник в 1816 г. Психология Гербарта, возможно, имела самое широкое и наиболее длительное влияние. Его считали отцом всех современных психологических движений. Он пытался средствами алгебры психических реакций выразить душу" в математических формулах. Гербарт занимал должность профессора в Кенигсберге. Он был преемником Канта в этом городе и восседал на этом троне с 1809 по 1833 г. Его «карты» и «путеводители» считались достоверными. Каждый вошедший на «землю психологии» начинал говорить его словами, видеть вещи такими, какими он их описал, и учить других на его языке. Лекционные залы не могли вместить толпы желающих его услышать; Гербартовские общества расцветали в Европе и Америке; его влияние на обучение психологии с использованием методов воспитания невозможно переоценить. Мы все еще являемся гер-бартианцами, когда считаем, что процессы обучения и познания должны быть в первую очередь психологическими. Гербарт описывает душу следующими словами: «Душа не может быть субстанцией в значении Лейбница, так как она не проявляет собственной активности. Сама душа не порождает идеи, эмоции или желания. Она не обладает знаниями ни о себе, ни о других объектах. Она не имеет ни мыслительных, ни интуитивных аспектов, ни проявлений воли или действия. Душа не создается с какими-либо склонностями. Простая природа души совершенно неизвестна и должна таковой оставаться. Таким образом, душа не может служить в качестве субъективной субстанции как для умозрительной, так и для эмпирической психологии» Взгляды Гербарта на душу достаточно категоричны, и мы обязаны считать их неоспоримыми, несмотря на противоречивые мнения, возникавшие в течение столетия относительно «Вопросов о душе». Противоположных взглядов на эту тему придерживался современник Гербарта — Хейнрот (1773–1843), его книга по психопатологии вышла в 1818 г. (книга Гербарта — в 1816 г.). Хейнрот, имевший как теологическое, так и медицинское образование, выступал убежденным адвокатом души, и к ее прегрешениям относил все ее несвободные состояния, т. е. душевные расстройства. Психопатология в конечном счете утверждает виновность души. (Ср. с недавней ошибкой, произошедшей в упрямой голове Маурера, спутавшего грех с психопатологией в своей работе «Кризис в психиатрии и религии», 1961.) Установилось мнение, что Хейн-рот изобрел термин «психосоматика» и первым употребил в печати слово «психиатрия» (181, хотя эту заслугу следует атрии и религии», 1961.) Установилось мнение, что Хейн-рот изобрел термин «психосоматика» и первым употребил в печати слово «психиатрия» (181, хотя эту заслугу следует отнести на счет лекций Рейла, прочитанных им в 1808-м. Распространение эти термины получили еще позже (1845); этим мы обязаны Эрнсту фон Фюхстерлебену (1806–1849), венскому врачу, поэту и научному реформатору, который ввел в практику термины «психоз» и «психопатия» в их современных значениях. Единственное качество, которое приписывали душе, это сила инерции, инстинкт самосохранения, способность поддерживать саму себя. Лишенная реальности и потенциальных возможностей, душа оказалась полностью за пределами реальности познания. Она была, если можно так выразиться, пинком отправлена на чердак, и эта расправа получила полное одобрение как кантианская реальность, Ding an sick", но даже говорить об этом тщетно. Подобно Хьюму, уничтожившему понятие самости, Гербарт вынул душу из активного центра личности. Хотя эта душа всегда присутствует и является основой всего того, что случается с нами, мы никогда не можем достигнуть понимания этих причин. Эта душа создала образ Бога, превосходящего все ' на свете, непознаваемого, находящегося за пределами эмпирической и созерцательной теологии, вне нашего человеческого, воспринимаемого чувствами мира. Таковой была душа университетской дисциплины, называемой психологией.(Когда психология становится специальностью и психическое выдвигается вперед в академических учебниках, душа исчезает. Когда душой овладевает академическая наука в целях просвещения светского духа, она полностью утрачивает свою действенность, свою субстанцию и свое отношение к жизни. Таким образом, академическая психология с самого начала является психологией без души. Возможно, такая судьба была ей предназначена, поскольку это был один из двух способов видения явлений. Возможно, все развитие психоанализа должно было бы происходить вне академического мира, и учреждения, созданные для первоначального обучения психоанализу, не должны были зависеть от университетов, которые в таком случае не имели бы ничего общего с психоаналитическими концепциями. Психоанализ вернул психическое. снова в центр психологии и обнаружил, что оно обладает полной и независимой властью. Но любопытно наблюдать, как по мере приближения психоанализа к академическому миру и установления родственных связей с университетскими клиниками и отделениями он тоже, кажется, утрачивает душу. Признание университетом или клиникой означает возможность быть принятым в университет или клинику, т. е. усвоение того взгляда на душу, психологию, который соответствует требованиям экзистенциального академического и медицинского сообщества. Университет и клиника — не просто здания или люди; это — космос, свой t способ существования. Быть принятым туда означает разделять их онтологию и участвовать в их ритуалах. (Ранее можно было бы сказать, что принятие означает служение или поклонение тем же богам.) Наш опыт в обращении с душой в анализе и все написанное о ней Юнгом пока находит весьма незначительное признание в академических кругах. Очевидно, психология все еще следует за Гербартом и по-прежнему исключает из рассмотрения душу. Тот напор аналитических психологов, с которым они стремятся быть принятыми, выражает как трагическую напряженность в отношениях психологии с душой, так и внутреннюю неуверенность психолога в его способности отстаивать свой опыт. Фрейд заслужил признание, находясь на расстоянии от академического и клинического мира, но он никогда не был принят ими полностью. Однако он и сам не желал такого принятия и даже в преклонном возрасте предостерегал психоанализ от поглощения академической и клинической психиатрией. Учебник Герберта появился в 1816 г. В 1817-м в Париже Жан-Этьенн-Доминик Эскироль начал читать свои первые лекции по психиатрии, в которых он разработал концепцию, объясняющую галлюцинации, и наш взгляд на эти убедительные чувственные восприятия без соответствующих публично присутствующих объектов совпадает с точкой зрения Эскироля* (В то время как Эскироль и французская психиатрия осветляли ночную сторону души посредством диагнозов и клинических категорий, гипнотизеры и месмеристы потворствовали адептам иррациональных явлений гипноза, транса и сомнамбулизма. В то время как Эскироль читал свои клинические лекции, португальский иезуит аббат Фариа в 1813 г. устраивал публичные лекции с демонстрацией гипноза, а в 1819 г. опубликовал брошюру на эту тему). Ссылка на факт существования галлюцинации является основным аргументом нашего утверждения о том, что психология и душа говорят на разных языках. В течение столетий люди сталкивались с различными чрезвычайно убедительными видениями, звуками и запахами, обладающими качеством независимой реальности и не имеющими связи с внешним объектом. Некоторые культуры поощряют наблюдение подобных явлений и ожидают возникновения аналогичных событий; они необходимы для инициации. Философы осознали, что случаи галлюцинаций представляют трудности для теории реальности и теории познания. Галлюцинации ставят под сомнение материалистическую теорию чувственного восприятия; они действительно опасны для нашей гносеологии и онтологии, поскольку в основном вызывают парапсихологические или патопсихологические явления. Проверка реальности таких психических явлений, как галлюцинации, сегодня направлена на исследование только их объективной внешней реальности. На нас по-прежнему влияют Эски-роль и французское Просвещение. Демоны и привидения запрещены, но с ними уходят и предок, и ангел; они ушли в ведомство психопатологии. Наблюдения Эскироля действительно были полезны для психологии, но оказали противоположное воздействие на душу. Они подорвали веру в то, что душа имела привилегированный доступ к входу в «другой мир» и общению с ним. Это, в свою очередь, подточило веру в этот другой мир, так как экспериментальные свидетельства в пользу его существования теперь стали расцениваться как патопсихологические или парапсихологические. Душа утратила веру в себя как во вневременное, непостижимое, пребывающее в живом контакте с вневременным и непостижимым. В 1817 г. свидетельство такой веры стало «галлюцинаторным». Общественная реальность посягнула на частную. Ключевым словом стало английское «convincing» — «убедительный»: каждый может сталкиваться с такими частными опытами даже при условии, что серьезно не верит в их существование* (Вследствие того, что великое множество «юнцов революции» начало потреблять галлюциногены, галлюцинация стала знаменем их движения. Вопреки шумному переднему плану события, затеваемые юнцами, всегда содержат и себе новые настроения вследствие архетипической природы юнца, проанализированной в моей книге «Seneximd Puer» (Hillman, 1967). В связи с этим мы обязаны обращать внимание на галлюциногены из-за их значительного влияния на молодежь. Возможно, они знаменуют желание «спасти явления», которые столь долго провозглашались аберрациями, и следует пересмотреть отношение к запрещенным способам восприятия и вместе с ними мировоззрение и теорию реальности, основанную на новой теории восприятия. Такие действия на самом деле могли бы бросить вызов установившимся гносеологии и онтологии, с которыми идентифицировали западного человека со времен Декарта; идентифицировали до такой степени, что он, как правило, не сознает даже возможности существования какой-либо другой теории восприятия. Жаль, что столь важный вопрос метафизики должен затемняться комплексами «родитель — ребенок» и борьбой senex-puerза обладание законностью, властью и порядком. Этот вопрос при глубочайшем уровне рассмотрения касается не наркотиков; это вопрос допущения существования нематериалистического взгляда на реальность, реальность частного знания и, в конечном счете, реальность души). В том же 1817 г., когда Эскироль в Париже считал галлюцинации проявлением патологии, в Англии другой превосходный — если не пугающий — сын Просвещения Джереми Бентам (1748–1832), современник Гете, ввел другую фундаментальную идею в новое, постнаполеоновское сознание. В заурядной, короткой и запоздалой работе «Список побудительных причин действия» Бентам использует диаграммы для подтверждения выводов о своем взгляде на основы человеческой этики, психологии и биографии. Он утверждает: «Психологическая динамика (этим именем можно называть науку, которая предоставляет субъекту те же побудительные причины действия, рассматривая их таковыми) построена на основе психологической патологии». В 1817 г., задолго до Зигмунда Фрейда, Джереми Бентам определил разум как динамическую систему, источник динамики которой находится в собственной болезненности разума. Джереми Бентам был вундеркиндом эпохи Просвещения. Он вспоминал, как еще «трехлетним ребенком сидел за столом с пюпитром, на котором стоял огромный фолиант, с зажженными свечами по обеим сторонам…и был погружен в занятия». Бентам выучил латынь и греческий и играл Генделя на миниатюрной скрипке в пятилетнем возрасте; ко времени его зачисления в Оксфорд, в тринадцать лет он одолел труд Локка «Эссе на тему человеческого понимания». Он был воплощенным духом разума. Бентам был духовным отцом бентамитов; его девиз «Максимум счастья для наибольшего количества людей», основанный на абсолютных полярностях принципа «боль — удовольствие», из его идей вышел утилитаризм Милля. Слово «утилитарный» — это его изобретение. Принцип утилитаризма вдохновлял Мирабо во Франции и Потемкина в России, либеральное движение, социальную и законодательную реформы и все прогрессивные идеи начала XIX в. Однако тот же Бентам и в самом деле видел душу в темном свете. Традиционное выражение «движения души» можно было теперь называть «психодинамикой», и эта «динамика» всплывала из «психологической патологии». Психопатология, теневая сестра психологии, вскоре вышла на авансцену. Бентам называл психопатологию «невидимыми частями человеческого разума», это определение прикрывалось, по выражению самого Бентама, «своего рода фиговыми листьями», поскольку невозможно было заявить это открыто (Bentham, 1843, р. 219). (Позицию Кольриджа, выступающего против основного течения рационализма в Англии, которое представлял Бентам, можно было бы сравнить с положением Хейнрота, стоявшего в оппозиции к рационализму Гербарта в немецкой психологии. Поэма Коль-риджа «Кубла-хан» была опубликована в 1816 г.; она до сих пор остается свидетельством спонтанной творческой мощи души, хотя и граничит с результатом галлюцинаторности. В 1817 г. Кольридж опубликовал свою «Литературную биографию», в которой мы находим современные определения понятий «субъективный», «объективный», «интуиция», а также дифференциацию «бредового состояния» и «мании», «фантазии» и «воображения». Сопоставление языка Кольриджа и нашего психологического языка (особенно на публичных лекциях) еще ждет своего исследования. Милль в своем труде впервые противопоставил Бентама и Кольриджа как «два великих творческих ума Англии своего времени» (Mill, 183). В той же борьбе, особенно по вопросам языка, участвовал Томас Тейлор, осуществивший переводы основных текстов греческих философов на английский язык, В течение этого периода (1816–1821) он опубликовал свои переводы Плотина и Прокла и написал работы о мифе, алхимии, греческих мистериях и о неоплатониках. Его заклятым врагом был бездушный материализм, смысл которого он уплотнил до понятия «Empire» (растущей мощи Британской торговли) и против которого выступал с такой же страстью, как Блейк против Локка. Образ «фиговых листьев» иллюстрирует фаГ^азию Бентама, разделявшего мировоззрение Викторианского периода, в начале которого он стоял. Ведь в это же время (181 врач Томас Баулдер (1754–1824) подготовил свое издание Шекспира, «в котором были пропущены слова и выражения, неуместные для чтения вслух в кругу семьи». Баулдер улавливал связь между воображением и языком и пытался контролировать воображение посредством цензуры языка. Он пошел дальше, предложив применить свой метод «фиговых листьев» к «Истории» Гиббона. Его имя упоминается в Оксфордском словаре английского языка в связи со словом «to bowlderize», которое означает «кастрировать». Обретя светскость в эпоху Просвещения, душа не могла далее удерживать дух и эрос вместе. Дух был выделен материалистическим идеализмом утилитарного прогресса. Эрос передал свои полномочия баулдеризованной сентиментальности и порнографии. Наконец, на закате столетия их снова объединил Фрейд в своей теории сексуальности, секуляризации не только души, но теперь также и духа, и эроса. В начале того же столетия вышел в свет первый специализированный психологический журнал (181 * (Зилбург в «Истории медицинской психологии» (New York, 1941.P. 383–384) перечисляет около 50 подобных журналов с датами появления первых выпусков между 1818 и 1893 гг. В 1805 г. появился «Журнал психической медицины» Рейла, позднее его продолжал выпускать его ученик Нассе, неутомимый редактор и создатель новых профессиональных публикаций. Однако честь издателя первого истинно психологического периодического журнала принадлежит Карлу Филиппу Морицу (1756–1793), который совместно с Мозесом Мендельсоном, Маркусом Герцем и Соломоном Маймоном инициировал реализацию программы строгой интроспекции, в результате чего появился журнал, посвященный эмпирическому познанию души. Журнал «Эмпирическая психология» выходил в Берлине в течение 10 лет, начиная с 1883 г. Его содержание охватывало такой широкий диапазон тем, который сегодня не под силу ни одному «серьезному» журналу. Нравственная философия, лингвистика и семантика, сексуальные отклонения, детское воспитание и парапсихология наряду с психотерапией и психопатологией — все это было в сфере компетенции издателей журнала. В течение короткого промежутка времени в 37 лет с этим пионером психологии произошли удивительные изменения. Мориц представляет историю века в лице одного человека. Он начал как пиетист, что соответствовало духу современных ему психологических журналов, в которых одна часть повторяла тематику свыше пятисот моралистических и благочестивых еженедельников, появившихся в Германии во второй половине XVIII в. Пиетизм оказывал религиозную поддержку интроспективному методу, который развивал Мориц. Его программа содержала призыв к изучению души, основанному на точном самонаблюдении как противоположности метафизического размышления. Вкладом пиетизма в развитие эмпирической интроспекции была разработка темы навязчивых размышлений, даже если эти размышления и оставались «внутрипсихиче-скими», — размышление о размышлении без эроса. Мориц воспринял идеи о чувстве, носившиеся тогда в воздухе благодаря Руссо, Гёте, Титенсу, Гердеру и Мендельсону, а также идеи о «сентиментальности» и «чувствительности». Он нашел им применение в бол