Исследование показало, что он скорее всего не запоминает, как ему дают сигнал. Просто у него возникает «чувство», что пора выходить.
Еще несколько попыток дали тот же результат. — Ощущение бесконечной, вневременной пустоты, безмятежное, расслабленное ожидание неопределенного «чего-то» и несомненная потребность вернуться к обычному здравому сознанию. Хаксли коротко охарактеризовал свои открытия как «полное отсутствие всего по дороге туда и обратно и ожидание чего-то бессмысленного, чего достигают в состоянии нирваны, когда больше нечего делать». Он утвердился в намерении осуществить позже интенсивное исследование этой практики, которую считал очень полезной для своей работы.
Следующие эксперименты касались слов Хаксли, что он может входить в состояние глубокой рефлексии с простым произвольным пониманием, что отреагирует на любой «значительный стимул». Не говоря о своих намерениях, я попросил его «пробудиться» (мой термин), когда я три раза постучу по стулу рядом с ним. Он быстро вошел в состояние глубокой рефлексии, и, выждав, некоторое время я принялся стучать карандашом по стулу, испытав разные способы, отчетливо, но с разными интервалами: один раз, пауза, два раза быстро, пауза, еще один раз, быстро четыре раза, пауза, затем пять раз подряд еще быстрее. Я испробовал бесконечные вариации, избегая условного сигнала. Стул сотрясся от четырех звонких ударов карандашом. Результат оставался прежним — он никак не реагировал. Это продолжалось до тех пор, пока не был дан условный сигнал — три удара. Он практически немедленно отреагировал на него. Потом я спросил Хаксли, что он переживал. Тот объяснил, что ощущения были такими же, как и в предыдущих попытках, за исключением того, что несколько раз у него возникало смутное ощущение, что «что-то происходит», но он не понимает, что.
Наши эксперименты продолжались. Хаксли было предложено войти в состояние глубокой рефлексии и попытаться почувствовать цвет. Сигналом для пробуждения было пожатие его правой руки. Он охотно согласился, и когда я убедился, что он полностью поглощен своим состоянием, я энергично пожал его левую руку, а затем ущипнул обе его руки так, что на коже остались следы от моих ногтей. Хаксли никак не отреагировал на этот физический стимул, хотя я отслеживал движение его глазных яблок под закрытыми веками и проверял температуру и пульс на любые возможные отклонения. Как бы то ни было, примерно через минуту он медленно положил руки на ручки кресла, где они были до начала этого опыта. Он проделал это очень медленно, дюйм за дюймом, а потом опять стал полностью неподвижным.
По условному сигналу Хаксли легко пробудился.
По его словам, он «потерял» себя в «море цвета», «ощущений», «чувств», «бытия» в цвете, состоянии «чрезвычайной вовлеченности при полном отсутствии самоидентификации». Затем он внезапно пережил процесс потери цвета в «бессмысленной пустоте», только для того чтобы открыть глаза и понять, что он «вернулся».
Он помнил условный стимул, но не помнил, был ли он дан. «Я могу только догадаться, что он был дан по тому факту, что я вышел из этого состояния». Косвенные вопросы показали отсутствие памяти и о других физических стимулах. Он не потер своих рук, не бросил на них даже рассеянного взгляда.
Затем мы повторили процедуру, связанную с цветом, но усложнили ее тем, что по достижении состояния глубокой рефлексии он получал повторные настойчивые команды после пробуждения обсудить книгу, лежащую точно в поле его зрения. Результаты оказались сопоставимыми с предыдущими. Он «потерялся», «чрезвычайно увлекся этим», «это можно почувствовать, но невозможно описать», «это чрезвычайно захватывающее, зачаровывающее состояние погружения в бесконечную перспективу цвета, мягко и нежно, крайне необычайно, более чем необычно». Он не припомнил ни моих вербальных, ни физических стимулов. Он помнил об условном сигнале и, не зная, был ли он подан, не сомневался в этом, снова вернувшись к состоянию обычного сознания. Присутствие книги ничего для него не значило. Но было новое впечатление: он сказал, что переход к состоянию глубокой рефлексии через погружение в цвет по организации процесса сравним, но не идентичен с психоделическим опытом.
И в заключение я предложил Хаксли войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить случаи с телефонным звонком и доставкой срочного письма, на что он ответил, что этот проект будет «не очень плодотворным». Несмотря на неоднократные усилия, он давал одно и то же объяснение: «Мне было нечего делать, и я просто вернулся». Его воспоминания ограничивались тем, что ему рассказывала об этих случаях жена, и все детали были связаны с ее, а не с его собственными переживаниями.
Последнее усилие касалось способности Хаксли включить в свое состояние глубокой рефлексии другого человека. Эта идея его заинтересовала. Ему было предложено войти в состояние рефлексии, чтобы вспомнить что-то из своего психоделического опыта. Он проделал это весьма интригующим образом. Достигнув нужного состояния, Хаксли стал отпускать крайне разрозненные, отрывистые замечания, главным образом обращаясь к самому себе. Так, он говорил, делая короткие записи карандашом на бумаге, которые я быстро ему подсунул: «Самое экстраординарное я заметил, что Как?
Странно я, наверное, забыл, что (записывая) удивительно, как по-разному это выглядит. Я должен посмотреть».
Выйдя из своего состояния, он смутно припомнил, что вспоминал свой прежний психоделический опыт, но что именно он пережил тогда или непосредственно сейчас, в его памяти не отложилось. Он не помнил ни того, что говорил, ни сделанных им записей. Когда я показал ему эти записи, он отметил, что они сделаны так неразборчиво, что ничего нельзя понять. Я прочитал ему свои, но и они не оживили его памяти.
Повторное исследование дало те же результаты за одним интересным исключением. Хаксли выразил бесконечное удивление, когда внезапно заявил: «Знаешь, Милтон, это поразительно. Я использую глубокую рефлексию, чтобы собрать все свои воспоминания, привести в порядок мысли, исследовать размах, глубину своего внутреннего существования, но делаю я это, исключительно чтобы позволить этому осознанию, мышлению, пониманию, памяти включиться в работу, которую я запланировал, не осознавая ничего из этого. Состояние зачарованности ни разу не прерывается, чтобы я успевал понять, как глубокая рефлексия предшествует периоду интенсивной работы, которая полностью меня поглощает. Неудивительно, что у меня амнезия».
Позже, читая записи в блокноте, Хаксли чрезвычайно удивился, узнав, что подвергался физической стимуляции, о которой ничего не помнил. Он знал, что по моему повторному требованию погрузился в глубокую рефлексию, был зачарован и восторгался собственным ощущением затерянности в море цвета, испытывал яркое, бесконечно приятное чувство чего-то важного, что, видимо, должно было произойти. Он несколько раз перечитывал мои записи в попытке оживить хоть какие-то даже смутные воспоминания об этой физической стимуляции. Он осмотрел и свои руки, надеясь обнаружить на них следы от щипков, но их уже не было. В итоге он только и смог сказать: «Поразительно, знаешь, крайне поразительно».
При обсуждении того, что на некоторое время следует отложить дальнейшее исследование глубокой рефлексии, Хаксли опять заявил, что внезапно понял, как мало знает об этом состоянии, несмотря на его частое использование, и поэтому хотел бы изучить это состояние глубже. И особенно его интересуют способ и средства, какими он достигает глубокой рефлексии, то, как она составляет подготовительную форму для поглощенной работы и каким образом заставляет его обрывать ненужный контакт с реальностью.
Хаксли предложил изучить свою глубокую рефлексию в гипнотическом состоянии сознания, используя его в качестве субъекта. Он разрешал прерывать собственное трансовое состояние с целью обсуждения. Это полностью отвечало моим ожиданиям.
Сперва он попросил индуцировать легкий транс, возможно, не один раз, чтобы исследовать свои субъективные переживания. Поскольку ранее ему приходилось бывать сомнамбулическим субъектом, он был совершенно уверен, что этот факт поможет ему почувствовать себя защищенным во время задержки его трансовых состояний на любом уровне, какой он пожелает. Он не воспринял это как простое прямое гипнотическое внушение. Позже, читая мои записи, он изумился тому, как легко поддался явному внушению без осознания его природы.
Легкие трансовые состояния показались ему интересными, но «слишком легко концептуализируемыми». Как он объяснил, это «простое смещение интереса от внешнего к внутреннему». То есть внешнему уделяется внимания все меньше и меньше и больше направляется на внутренние субъективные ощущения. Внешнее постепенно тускнеет, бледнеет, а внутренние субъективные ощущения вызывают все больше удовлетворения, пока не достигается состояние баланса. В этом состоянии баланса у него есть ощущение, что при желании он может «установить связь и воспринять реальность», что сохраняется определенная способность постигать внешнюю реальность, но желания взаимодействовать с ней нет. Ему также не хотелось углублять транс. Ему вовсе не казалось, что нужны какие-то изменения — состоянию баланса сопутствовало чувство удовлетворенности и расслабленность. Он заинтересовался, испытывают ли подобные реакции другие субъекты.
