Глобальные общественные проблемы, вызванные ходом „перестройки“, особенно распад СССР, экономический кризис, смена социальной системы, кровавые междоусобицы на окраинах бывшего Союза привели к угасанию интереса к уже закончившейся Афганской войне, а сами воины-„афганцы“, вернувшиеся с нее, оказались вроде бы лишними, ненужными не только властям, но и обществу в целом, у которого появилось слишком много других насущных дел. Проблемы же такой немалой его части, как участники войны в Афганистане и семьи погибших, решались только на бумаге. Ведь если общество хочет поскорее забыть об Афганской войне, откреститься от нее, одновременно опасаясь тех, кто является живым и болезненным ее напоминанием, — в чем собственно и заключается смысл „афганского синдрома“ в широком его понимании, — то это значит, что и самих участников непопулярной войны оно всячески отторгает, будь то открытая враждебность, равнодушие или просто непонимание.
Не случайно восприятие Афганской войны самими ее участниками и теми, кто там не был, оказалось почти противоположным. Так, по данным социологического опроса, проведенного в декабре 1989 г., на который откликнулись около 15 тыс. человек, причем половина из них прошла Афганистан, участие наших военнослужащих в афганских событиях оценили как „интернациональный долг“ 35 % опрошенных „афганцев“ и лишь 10 % невоевавших респондентов. В то же время как „дискредитацию понятия „интернациональный долг““ их оценили 19 % „афганцев“ и 30 % остальных опрошенных. Еще более показательны крайние оценки этих событий: как „наш позор“ их определили лишь 17 % „афганцев“ и 46 % других респондентов, и также 17 % „афганцев“ заявили: „Горжусь этим!“, тогда как из прочих аналогичную оценку дали только 6 %. И что особенно знаменательно, оценка участия наших войск в Афганской войне как „тяжелого, но вынужденного шага“ была представлена одинаковым процентом как участников этих событий, так и остальных опрошенных — 19 %.[241]
„Кто-то нас объявит жертвами ошибки,
Кто-то памятник при жизни возведет,
Кто-то в спину нам пролает — „недобитки“,
А кто-то руку понимающе пожмет!“[242]
с горечью отмечает офицер и поэт Игорь Морозов, четко определив существующие в настоящее время полярные взгляды на Афганскую войну и роль в ней „ограниченного контингента“.
Вместе с тем, различные политические силы пытались и пытаются использовать эту, причем весьма социально активную категорию населения, в своих интересах. К ним апеллировали лидеры „перестройки“, стараясь представить „афганцев“ своими сторонниками, их перетягивали в свой лагерь как либералы и „демократы“, так и национал-патриоты разных мастей. Виды на них имели и криминальные структуры. Конфликтующие стороны во всех „горячих точках“ вербовали их в ряды боевиков. Однако участники войны в Афганистане, объединенные этим общим для них фактом биографии, в остальном являются весьма неоднородной социальной категорией.
Тем не менее, эта объединяющая их основа позволяет говорить об „афганцах“ не только как об особой социальной, но и социально-психологической группе населения. Ведь для самих „афганцев“ война была гораздо большим психологическим шоком, чем опосредованное ее восприятие всем обществом. И в понимании социально-психологического состояния „афганцев“ особое значение имеет категория „афганского синдрома“ в узком его смысле. Это то, что на языке медиков называется посттравматический стрессовый синдром, а на языке самих ветеранов звучит так: „Еще не вышел из штопора войны“.
„Афганский синдром“ в узком его смысле также является выражением, производным от „вьетнамского синдрома“. Последний в США является медицинским термином, объединяющим различные нервные и психические заболевания, жертвами которых стали американские солдаты и офицеры, прошедшие войну во Вьетнаме. По наблюдениям американских ученых, большинство солдат, вернувшихся из Вьетнама, не могли найти свое место в жизни. И причины этого были в основном не материального плана, а именно социально-психологического: то, что общество сознательно или неосознанно отторгало от себя „вьетнамцев“, которые вернулись в него „другими“, не похожими на всех остальных. Они вели себя независимо в отношениях с вышестоящими и очень требовательно в отношении с подчиненными, в общении с равными не терпели фальши и лицемерия, были чересчур прямолинейны. Таким образом, американские „вьетнамцы“ оказались в положении „неудобных людей“ для всех, кто их окружал, и вынуждены были „уйти в леса“, — то есть замыкались в себе, становились алкоголиками и наркоманами, часто кончали жизнь самоубийством. По официальным данным, во время боевых действий во Вьетнаме погибло около шестидесяти тысяч американцев, а количество самоубийц из числа ветеранов войны еще в 1988 г. перевалило за сто тысяч.[243] Причем „вьетнамский синдром“ развивался постепенно, время лишь обостряло его признаки и „трагический пик болезни наступал почему-то на восьмом году“.
Каковы же основные признаки этой болезни? (А то, что это болезнь, уже не вызывает сомнения.) Это прежде всего неустойчивость психики, при которой даже самые незначительные потери, трудности толкают человека на самоубийство; особые виды агрессии; боязнь нападения сзади; вина за то, что остался жив; идентификация себя с убитыми. У большинства больных — резко негативное отношение к социальным институтам, к правительству. Днем и ночью тоска, боль, кошмары… По свидетельству американского психолога Джека Смита, — кстати, сам он тоже прошел войну во Вьетнаме,
„синдром, разрушающий личность „вьетнамца“, совершенно не знаком ветерану Второй мировой войны. Его возбуждают лишь те обстоятельства, которые характерны для войн на чужих территориях, подобных вьетнамской. Например: трудности с опознанием настоящего противника; война в гуще народа; необходимость сражаться в то время, как твоя страна, твои сверстники живут мирной жизнью; отчужденность при возвращении с непонятных фронтов; болезненное развенчание целей войны“.[244]
То есть синдром привел к пониманию резкой разницы между справедливой и несправедливой войнами: первые вызывают лишь отсроченные реакции, связанные с длительным нервным и физическим напряжением, вторые помимо этого обостряют комплекс вины.
Директор Всеамериканской администрации ветеранов бывший психиатр армии во Вьетнаме Артур Бланк убежден, что и сегодня одна половина „вьетнамцев“ считает эту войну нужным делом, а другая — ужасом. Но и те, и другие остро недовольны. Первые — тем, что проиграли, вторые — что влезли.
„Думаю, — замечает доктор Бланк, — в той или иной форме это происходит и среди „афганцев“. Мы поэтому решительно разделяем понятие войны и ветеранов. Мы работаем на миссию выживания. Наши усилия — элемент лечения“.[245]
Другой американский ветеран войны во Вьетнаме, магистр философии и теологии Уильям П. Мэхиди также подчеркивал общность военной трагедии „вьетнамцев“ и „афганцев“, утверждая, что „цинизм, нигилизм и утрата смысла жизни — столь же широко распространенное последствие войны, сколь и смерть, разрушения и увечья“. Он перечисляет такие симптомы недуга, называемого теперь „посттравматический стрессовый синдром“ или „отложенный стресс“, как депрессия, гнев, злость, чувство вины, расстройство сна, омертвение души, навязчивые воспоминания, тенденции к самоубийству и убийству, отчуждение и многое другое. При этом к американским психиатрам далеко не сразу пришло понимание того, что это именно болезнь, вызванная тем,
„что во время боев все чувства солдата подавляются ради того, чтобы выжить, но позже чувства эти выходят наружу и на них надо реагировать“.[246]
Теперь опыт ее лечения есть, но получен он дорогой ценой: Америка не сразу занялась проблемами своих ветеранов — и потеряла многих.
„Мы хотим, чтобы вы избежали нашей трагедии“,
— от имени своих товарищей заявляет Мэхиди.
„Афганский синдром“ имеет с „вьетнамским“ и сходное происхождение, и сходные признаки. Однако начальный толчок к развитию „вьетнамского синдрома“ был гораздо сильнее: афганская война в СССР была просто непопулярна, а вьетнамская вызывала в США массовые протесты.
„Американское командование даже не рисковало отправлять солдат домой крупными партиями, а старалось делать это незаметно, поскольку „вьетнамцев“, в отличие от „афганцев“, не встречали на границе с цветами“.[247]
Но и „встреченные цветами“ очень скоро натыкались на шипы. Их характер, взгляды, ценностные ориентации формировались в экстремальных условиях, они пережили то, с чем не сталкивалось большинство окружающих, и вернулись намного взрослее своих невоевавших сверстников. Они стали „другими“ — чужими, непонятными, неудобными для общества, которое отгородилось от них циничной бюрократической фразой: „Я вас туда не посылал!“. И тогда они тоже стали замыкаться в себе, „уходить в леса“ или искать друг друга, сплачиваться в группы, создавать свой собственный мир.
