Борис Братусь - Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]

Другое дело (и, как ни печально, мы вынуждены это констатировать) — психология не была совсем невинной жертвой коммунистических властей. Она отражала позитивистский дух эпохи, который способствовал возникновению последовательного материализма, каковым и является коммунизм. Психологи — сначала в ученых занятиях и стенах лабораторий — как бы отодвигали на второй план, а затем и вовсе отрицали у человека право на бессмертную душу и духовную жизнь, право на целостность и тайну бытия. Затем — и необыкновенно быстро — на смену теоретикам пришли практики и без особых затей и оглядок стали орудовать с людьми и народами, как с бездушными объектами. Но сам приход злодеев не был, конечно, случайным, он был подготовлен, предуготован предыдущим развитием, в котором свою роль сыграла и психология. Примитивному и жестокому Смердякову из «Братьев Карамазовых» (Ф. М. Достоевский) предшествует тонкий и умный Иван Карамазов. Иван Карамазов говорит слово, а Смердяков по тому слову действует, Иван Карамазов рассуждает, а Смердяков убивает. И главным аргументом против ученых речей Карамазова являются не логические ухищрения и эрудиция возможных просвещенных оппонентов, а действия Смердякова. Беспощадность в примитивах, в примитивных воплощениях наших идей. И реальные коммунисты были одним из таких воплощений.

Что же осталось после учиненного Постановлением ЦК ВКП (б) разгрома от советской психологии двадцатых — начала тридцатых годов?

Очень и очень немногое. Кто спасся тем, что заранее переехал в провинцию, подальше от столичного внимания (Харьковская группа А. Н. Леонтьева), кто тем, что публично каялся в своих «ошибках» и «заблуждениях» (Л. В. Занков), кто тем, что срочно перешел в другую профессию. В целом же, если теоретические (разумеется, строго марксистски ориентированные) и отдельные экспериментальные работы и направления еще оставались (А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.), то прикладная психология (ее реальное участие, распространение и применение в жизни) перестала существовать. Она ушла под крепнущий лед советской власти, чтобы вновь, неожиданно для многих вынырнуть в годы Второй мировой войны.

Вследствие грубейших ошибок Сталина, начало Великой Отечественной войны сопровождалось чудовищными потерями, огромные территории СССР были оккупированы фашистами, страна была поставлена на грань катастрофы. Изыскивались все силы и ресурсы. Вспомнили о психологах. И тут оказалось, что эти «буржуазные прихвостни» способны делать многое, чего не могут представители других специальностей. Например, работы психофизиолога С. В. Кравкова послужили основой для военной маскировки. Но главные успехи психологи показали в деле реабилитации, восстановления психического и соматического здоровья раненых бойцов. Психологи начали добиваться удивительных результатов благодаря применению разработанных ими методов. Были открыты специальные госпитали: Коуровский, где работали А. Н. Леонтьев, А. В. Запорожец и др., и Кисегачский (на Урале), где работали А. Р. Лурия, Б. В. Зейгарник и др. Появились важные разработки об уровнях установок, природе движений, нарушениях памяти, мышления, личности, мозговой локализации психических функций. Эти годы по праву считают временем рождения целой новой области, отрасли психологической науки — нейропсихологии, основателем которой явился крупнейший советский психолог — Александр Романович Лурия.

Казалось бы, парадокс: когда стало тяжело, плохо (а что могло быть хуже для нашего народа той страшной войны?), психологии стало легче, она испытала подъем. Однако за этим парадоксом лежит вполне определенная закономерность: как только ослабевало жесткое политическое давление на науку, «мудрое партийное руководство» над ней, наука поднимала голову и российские таланты давали знать о себе. Так было во время войны, так было и позднее. История советской психологии — достаточно хорошая тому иллюстрация.

Говоря о периоде войны, нельзя не упомянуть, что психологи проявили высокий патриотизм и работу их в этот период можно назвать героической. Родина была в опасности, перед ними был реальный и страшный враг и в этой ситуации их деятельность приобретала высокий смысл вклада в общее дело, в грядущую Победу.

Когда окончилась война (в которой, в частности, столь блистательно проявили себя психологи), коммунистическая партия тут же возобновила, продолжила свою главную линию, т. е. — в нашем понимании — борьбу за уничтожение человека в человеке. Аппарат идеологии с новой силой принялся за дело и науки о человеке (в их числе психология) подверглись новым, еще более жестким нападкам. Вскоре после войны прошлись, прокатились тяжелыми волнами, по крайней мере, три кампании, ударившие по психологической науке.

Во-первых, это была кампания против генетики (1948) как лженауки, буржуазной выдумки и диверсии. В самом деле — какая может быть генетика со своими внутренними законами, когда все должно управляться извне, соответствующими директивами партии и правительства. Теперь это может показаться анекдотом, но главный борец с генетикой — президент тогдашней Академии сельскохозяйственных наук — Трофим Лысенко говорил, что рожь можно переделать в овес, если на то будет соответствующая воля партии.

Тогда, однако, психологам было не до смеха, ведь они также изучали некие внутренние законы. По правилам материализма эти законы не должны быть сколь-нибудь автономны от внешних объективных условий и стимулов. Психика должна не своевольничать, но подчиняться тому «единственно правильному» представлению о человеке, которым владеет коммунистическая идеология.

Дело оставалось за малым — за научной конкретизацией «правильного представления» о человеке применительно к психологии. Это и выполнила следующая кампания, связанная с так называемой Павловской сессией (1950 г.).[13] Эта сессия, ее решения должны были окончательно поставить психологию на твердый естественнонаучный фундамент и свести ее, по сути, к рефлекторной продукции высшей нервной деятельности (ВНД). Эпигоны Павлова откровенно заявляли о необходимости ликвидации психологии как самостоятельной науки и замене ее физиологией ВНД. Причем важно понять, что это была не научная дискуссия, где возможны самые разные точки зрения. Павловское учение получило официальный статус «правильного, последовательно материалистического», одобренного самой партией направления, — и потому другие точки зрения сразу становились «неправильными», «ошибочными», «вредными», а их носители — «заблуждающимися» или «врагами», против которых нужны самые решительные способы борьбы (вплоть до «разгрома и уничтожения»).

Один психолог старшего поколения рассказывал мне, что по следам сессии был подготовлен проект постановления, в котором психология должна была быть официально упразднена и заменена физиологией ВНД. Этот проект прошел все высокие инстанции и был направлен на подпись Сталину. Тот его прочел, после раздумья произнес: «Физиология есть физиология, а психология есть психология» — и не подписал. Не знаю, насколько эта история верна, но по духу она очень соответствует тому времени, когда вопросы науки (впрочем, как и все остальные) решались в Кремле.

Так или иначе, психология осталась жить, но все психологи теперь должны были постоянно и во всем ссылаться и опираться в своих работах на сочинения Павлова и его учеников. Чтобы почувствовать обстановку тех лет, приведем следующий рассказ В. В. Умрихина об одном малоизвестном, но знаменательном штрихе того времени: «В постановлении Павловской сессии было сказано, что учение Павлова создало научный фундамент для перестройки психологии на новой основе. И по решению сессии через два года было созвано Всесоюзное совещание по психологии. Директором института психологии тогда был Анатолий Александрович Смирнов, и перед ним встала задача спасения института, вообще отечественной психологии. И как он ее решил, Анатолий Александрович мне рассказал сам… Психологи не могли, конечно, открыто противостоять тем установкам, которые спустили им „сверху“. С другой стороны, совещание грозило — а это было целью его вдохновителей — психологическому сообществу расколом на „истинных“ и „буржуазных“ со всеми вытекающими последствиями. И Смирнов решил направить совещание по руслу, где опасность была бы сведена к минимуму. И поэтому, — сказал Анатолий Александрович, — я сделал плохой доклад и вызвал огонь на себя. Доклад, действительно, был настолько, мягко говоря, странный, что участники совещания получили прекрасный повод уйти от навязываемой программы — вместо того, чтобы заниматься тем, что им предписывалось, они дружно набросились на доклад Смирнова. Анатолий Александрович нарочно сделал себя мишенью критики, причем столь явной мишенью, что сказанное им сейчас выглядит издевательством по отношению к идеологическим надсмотрщикам. Помимо общих положений о том, что надо перестраивать психологию на „павловской основе“, в перечне задач в докладе была, например, сформулирована и такая. Поскольку мировоззрение советского человека и человека буржуазного качественно отличается друг от друга, значит и физиологические механизмы, лежащие в основе этого мировоззрения, так же качественно отличны. Значит, — следовал вывод, — одной из главных задач психологии становится изучение условно-рефлекторных связей, условных рефлексов советского человека в их принципиальном отличии от присущих человеку буржуазного общества. Понятно, все присутствующие набросились на доклад Смирнова, „забыв“, что им было предписано — искать в трудах своих коллег „реакционное“, „идеалистическое“. А теперь представьте себе; вы читаете этот доклад, не зная того, что стоит за ним» (Человек, 1995, № 3, с. 11). Действительно, изучая труды предшественников, следует помнить, в каких условиях они писались, как вопреки «борьбе коммунистической партии» создавалась, отстаивалась, а иногда просто чудом выживала наша наука.