Ознакомительная версия.
Вторая статья кажется на первый взгляд имеющей чисто прикладное значение: в ней излагается разработанная А.Н. Леонтьевым весьма простая в применении методика тестирования практического интеллекта у дошкольников. Однако в структуре этой методики воплотилось все то же принципиальное теоретическое положение: главным является не сам факт решения задачи, а тот способ, которым это решение достигается. Надо отметить, что немногие даже современные интеллектуальные тесты имеют дело с диагностикой самой структуры интеллектуальных операций – зачастую они просто констатируют факт решения субъектом тех или иных задач. Для А.Н. Леонтьева же это разница принципиальная: эффективность одной и той же операции может быть совершенно одинаковой у дебильного и нормального ребенка и у взрослого, но по своей структуре эти операции качественно отличаются друг от друга.
* * *
Как мы видим, работая в конце 1920-х гг. в русле культурно-исторической парадигмы Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьев уже на этом этапе своего творчества частично выходит за ее рамки. В процессе экспериментальной работы выявились ограничения этой концепции. Экспериментальные исследования высших психических функций чрезмерно схематизировали представления о человеческой психике. Анализ исследований самого Выготского этого же времени показывает, что и он обращается к проблемам, которые оставались в культурно-исторической концепции как бы «за скобками». Дальнейшие исследования проблем сознания в школе Выготского сами вели исследователей к смещению акцентов – если раньше знак изучался в его инструментальной функции, то в конце 1920-х гг. акцент был сделан на анализе значения как внутренней стороны знака. В книге «Развитие памяти» отчетливо показано, что приобрести свою инструментальную функцию в процессе опосредствования знак может только при наличии его значения, определяемого позже Л.С. Выготским как «внутренняя структура знаковой операции»[10].
Однако в начале 1930-х гг. оба исследователя начинают осознавать, что их дальнейшие пути в психологии расходятся. Концептуальному оформлению этого расхождения во многом способствовало расхождение пространственное. А.Н. Леонтьев, Л.С. Выготский и А.Р. Лурия получили от украинского наркома здравоохранения С.И. Канторовича приглашение в Харьков для развертывания там психологических исследований в ряде учреждений города. К февралю 1932 г. все трое в той или иной форме связали свою деятельность с Харьковом и курсировали между двумя городами. Однако только Леонтьев (хотя и Выготский, и Лурия об этом думали) решился переехать в Харьков, перенеся туда средоточие своих исследований. Вокруг него сложился тесный, сплоченный и дружеский коллектив сотрудников и единомышленников (А.В. Запорожец, П.Я. Гальперин, П.И. Зинченко, Л.И. Божович, В.И. Аснин, Г.Д. Луков, О.М. Концевая, Т.О. Гиневская и др.), впоследствии получивший название Харьковской группы или школы. Эта группа развивала в основном те взгляды Выготского, от которых он сам на какое-то время отошел – и уже не вернулся: идеи о соотношении речи (общения) и предметного действия, теорию действия или деятельности.
Сам факт этого отъезда ставит по меньшей мере два вопроса, которые активно дискутируются в историко-научной и мемуарной литературе. Первый вопрос исторический – это вопрос о причинах и корнях этого расставания, о том, сопровождалось ли оно разрывом или конфликтом. Второй – чисто теоретический: следует ли рассматривать теорию Леонтьева как продолжение и развитие теории Выготского или как альтернативу. Оба эти вопроса, а также все обстоятельства, сопутствующие отъезду А.Н. Леонтьева в Харьков, получили подробное освещение в специальной публикации[11], в которой с опорой на документальные источники показано, что отъезд Леонтьева не сопровождался ни разрывом его личных отношений с Выготским, ни теоретическим размежеванием с ним. Важнейшим (но не единственным) из этих источников является публикуемое в настоящем издании (с. 231–235) развернутое письмо, написанное Леонтьевым Выготскому в ночь накануне окончательного отъезда (в свой день рождения). Трудно выразить всю степень нашей благодарности Е.Г. Радковской, наследнице и хранительнице архива А.Р. Лурия, нашедшей это письмо в его архиве и передавшей нам.
Этот документ свидетельствует о кризисе (организационном и методологическом), в котором находилась в тот момент вся «тройка». Не дождавшись от Выготского принципиальных шагов, направленных на разрешение этого кризиса, Леонтьев берет на себя ответственность за принятие далеко идущих решений. Их мотивом является отнюдь не стремление к расколу, обособлению, а наоборот, стремление к сохранению той основы работы и одновременно личных отношений, в отходе от которой он упрекает – от имени Выготского, с цитатами из его писем! – и Лурию, и самого Выготского. Этот удивительный экзистенциальный документ – свидетельство о рождении в психологии нового лидера, готового и способного делать выбор в условиях глобальной неопределенности, принимать решения с далеко идущими последствиями и полностью брать на себя бремя ответственности за эти решения и их последствия. Но Леонтьев далек от мысли противопоставить себя Выготскому. «Мы» звучит в этом письме с первых строк до последних, объединяя, кроме Выготского, Леонтьева и Лурии, также ядро будущей Харьковской группы – упомянутых в письме А.В. Запорожца, Л.И. Божович и Н.Г. Морозову. Леонтьев пишет о них не только с любовью («чудесная, преданная и сейчас выдержавшая экзамен на четкость и стойкость группа»), но и с чувством зрелой ответственности («Они – обязывают. Нельзя, чтобы мы не выдержали экзамена!» – наст. изд., с. 232).
Отдельный блок образуют в письме и отдельный интерес представляют теоретические и методологические соображения Леонтьева о культурной психологии. Большую часть из них занимают характерные для Леонтьева и в последующем акценты на философско-методологические основы теории. Из числа конкретных проблем прежде всего появляется проблема психического-психологического, которая через несколько лет станет предметом его докторской диссертации. Проблема функциональных систем и межфункциональных связей, ставшая одной из центральных для всей школы в 1940—60-е гг. Ключевая роль знака. Наконец, проблема воли и интенции и – в контексте проблемы развития – проблема личности как его субъекта, т. е. «проблема активного психологического развития, проблема психологической культуры личности (свободы!) и отсюда ближайшие этические проблемы» (наст. изд., с. 234). Такая постановка вопроса звучит свежо и сегодня. Но эти проблемы вскоре вошли в нашей стране в «черный список», и только в публикациях самых последних лет жизни мы встречаем волнующую Леонтьева проблему личности не как объекта формирующих воздействий, но как активного, свободного и ответственного субъекта собственного развития.
Из этого письма, а также из других документов следует со всей очевидностью, что отъезд Леонтьева в Харьков не был разрывом с Выготским. Во-первых, Леонтьев ехал туда, чтобы заниматься именно развитием культурной психологии, что было сложно делать в Москве. Во-вторых, Выготский и Лурия также получили приглашения на работу в Харьков и одновременно с Леонтьевым начали там работать, хотя не столь решительно; не «вина» последнего, что именно он оказался в положении единственного реального лидера Харьковской группы и что только в Харькове с его помощью сложился сильный коллектив единомышленников, взявших идеи культурно-исторической психологии на вооружение, а в Москве (или где-либо еще) такого коллектива не возникло. В-третьих, на фоне идейного кризиса Выготский сам дистанцировался от содержательного общения, что подтолкнуло Леонтьева к принятию самостоятельных решений, но отнюдь не к какому-либо изменению научных воззрений и человеческих отношений. В-четвертых, отъезд Леонтьева не был вызван теоретическим расколом – ни малейшего намека на это нет в тексте письма, и позднейшие письма и действия Выготского служат этому недвусмысленным подтверждением, заодно опровергая и мифы об «измене» и «не восстановившихся отношениях».
Первые годы после отъезда Леонтьева в Харьков (1932–1934) проходят преимущественно под знаком диалогов с Выготским – очных и заочных дискуссий, посвященных тому, как перспективнее развивать культурно-историческую психологию. Вопрос стоял не о правоте исходной платформы (в этом сомнений не было), а о магистральных путях ее реализации. На первый план выходят именно теоретические дискуссии между Выготским и Леонтьевым.
Из текстов этого периода наиболее концентрированно эти дискуссии выражены в небольшой рукописи А.Н. Леонтьева «Беседа с Выготским» (наст. изд., с. 236–240), очень четко фиксирующей научные позиции как Выготского, так и Леонтьева к осени 1933 г. Это итог первого цикла исследований Харьковской группы, если следовать периодизации, данной самим Леонтьевым в «Материалах о сознании» (наст. изд., с. 353–372). Вначале идет конспект сообщения самого Леонтьева о проделанной им работе по исследованию переноса, причем характерно, что теоретическая основа этой работы в основном повторяет мысли Выготского. Правда, здесь уже поднимается проблема «речь и практический интеллект» и возникает чеканная формулировка «значение слова выступает как значение вещи» (в этом, кстати, суть переноса). Это вполне соответствует позиции Выготского. Однако тут же ставится острый вопрос, обращенный к Выготскому: «Словоцентризм системы. Что – субъект развития? Где человек, мир? Где действительные отношения человека к миру?» Выготский дает, судя по конспекту, достаточно уклончивый ответ, лишь в конце которого проскальзывает то, чего, видимо, ожидал от него А.Н. Леонтьев: «За сознанием открывается жизнь <…>. Мысль нужно выводить из жизни, а не обратно» (наст. изд., с. 239).
Ознакомительная версия.
