Екатерина Михайлова - "Я у себя одна", или Веретено Василисы

С чем же мы работали в этой истории? В самом начале, когда шутки-приба­утки еще прикрывали Тошино смущение, прозвучало несколько важных на­меков. Упоминание маленького города — намек на "неприличие" темы: как-то сразу было понятно, что речь пойдет о секрете, тайне "про это". При этом самая интимная часть рассказывалась громко, бойко, с матерком, а в сильное переживание героиня "влетает" при упоминании примерки у портнихи. Ее и правда колотит. И все время она уговаривает себя, что взрослая. Сколько ей лет в этой сцене? Сначала двадцать с небольшим, по­том сразу, вдруг — двенадцать-тринадцать: деревянные ручки-ножки Буратино, дочка-отличница легкомысленной мамы. Беспомощность и стой­кость, хоть пытайте — не скажу; полное отчуждение женского в собствен­ном теле. И как резко она разворачивается в роли суровой Портнихи: дер­гает и вертит "Тоню", добивается одной ей понятного порядка, а заодно вводит несколько важных тем.

Во-первых, это тема тела как объекта, вещи: оно может работать, быть ис­пользованным, оно должно быть спрятано, чтобы не было "неприятно­стей". А чувствовать оно не может, души к нему не полагается. Во-вторых, становится понятно, что речь пойдет не об отношениях с мужчинами, а о чем-то, что им предшествовало. В-третьих, довольно быстро становится ясно, что сексуальная тайна — не Тошина, а скорее наоборот: это ей чего-то знать не полагается, но, как выяснится позже, кое-что известно.

Когда Портниха превращается в Тетю Зину, ее голос становится еще гром­че, почти оглушает. В этой фигуре подавленная чувственность давно пре­вратилась в агрессию, притом образы особенно убийственные, "живодерские" — по отношению ко всему, что "по женской части". Портниха кроит, ушивает, окорачивает, истребляет в своем шитье всякий намек на жен­ственность — чем не помощница тем самым коновалам, которые "чего-то там недоскребли"... Житейское тут, конечно, есть: страшненькое и всем знакомое, как стафилококковая инфекция в роддомах. Но есть и другое. При ближайшем рассмотрении "карты" ложатся вполне последовательно, и символика их вовсе не беспросветная: скрывали — но не скрыли, карка­ли — но получилось "навыворот"; рука ли дрогнула или что еще, но каст­рация не удалась. И Тошины дети — показывала фотографии в переры­ве — это отчетливые Мальчик и Девочка; и нет ли в том заслуги "зануды-придурка"?

Как мифологический, сказочный персонаж Портниха Тетя Зина — некий зловещий гибрид Злой Мачехи и Феи-крестной, только снаряжает она нашу Золушку не на бал, а в богадельню или отделение хирургической гинеко­логии. Но тетушка не проста и не вполне однозначна: поразительно быст­ро ее монолог утрачивает настоящую злобность и становится ворчливым, но безобидным и даже не лишенным юмора (кстати, сочная речь "с перчи­ком" у Тоши явно не от мамы). Мачеха-Портниха не совсем настоящая, со­знание своей правоты у нее "с трещинками", сестры — моралистка и греш­ница — связаны гораздо прочнее, чем сами признают. В шкафу спрятан не столько скелет, сколько очередной любовник младшей сестры, а старшая-то ругается, но покрывает... В этой истории поразительно сочетание внеш­ней грубости, даже брутальности — и настоящего тепла, а все персонажи знают, понимают и чувствуют больше, чем поначалу заявляют. Такой вот "мешок с кружавчиками" — дерюга и что-то совсем иное, нежное.

Ритуальное одевание последней сцены, пожалуй, и комментировать не сто­ит. Разве что... Для тех, кому видятся символы ученой, литературной при­роды — вот: стояние перед зеркалом, когда за спиной видится фигура ма­тери, не напоминает ли символическую реконструкцию ключевого события stade de miroir — "стадии зеркала" — господина Лакана?[23] По тексту — очень даже: "При виде своего тела, вновь собранного воедино и введенно­го в правильные рамки, он ощущает "интенсивное ликование". Он прыгает от радости и улыбается своей матери, которая своим присутствием гаран­тирует правильность исполненного. Впервые он осознает свое существова­ние. Близко к матери, но отдельно от нее, он еще неявно, неотчетливо под­тверждает свое право быть иным. Первая встреча с самим собой является для ребенка новым рождением"[24].

В Тошином случае переплетаются "новые рождения" самой разной приро­ды: отделение от сценариев матери и тетки, принятие своего тела, осозна­ние себя как свободной женщины в начале нового жизненного цикла, в ка­ком-то смысле — "переигрывание" подросткового кризиса идентичности. В конце ее работы, когда группа уже сидела в кругу и говорила о том, ка­кие чувства и воспоминания возникли по ходу действия, Тоша слушала с несколько блаженно-отрешенным видом и явно воспринимала не все, что говорилось (так бывает, но многое потом вспоминается). Кто-то обратил внимание на ее выражение лица: "В отключке, как будто и правда после баньки". — "Я все слышу, просто маленечко подустала, вот сижу, перева­риваю. Чего ж ты хочешь от новорожденной?". Поверьте, не было перед этим никакого умничанья относительно символизма, ритуалов и вообще чего бы то ни было: говорилось только о непосредственно возникших эмо­циональных реакциях и об их связи с собственным опытом, с собственной жизнью. Тем оно и дороже. А в конце дня, когда прощались и формулиро­вали результаты всей групповой работы, Тоша сказала так: "Увожу из Моск­вы свое новое женское тело и уж его-то, блин, в обиду не дам. Не знаю, то ли я чего-то родила, то ли меня, но точно вам скажу: все было по любви. И, девочки, сколько же в нас ее!"

Уж не знаю, случайно ли в обеих историях плещется вода и светится обна­женное женское тело: похоже, они имеют прямое отношение к любви...

Она над водой клубами,

Она по воде кругами.

Но я знала тех, кто руками

Ее доставал со дна.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая.

Любая любовь, любая —

И только она одна.

Совет — это то, чего мы просим, когда уже знаем от­вет, но он нам не нравится.

Эрика Джонг

Но уж если речь заходит о "любви к себе", где-нибудь поблизости непре­менно оказывается ее кривое отражение. Увидев этакое в зеркале, мы с ди­ким криком от него отшатываемся. Достаточно сказать о ком-нибудь: "эго­истичная, избалованная особа" или "она уж очень себя любит" — и каждо­му ясно, что с ЭТОЙ никаких дел иметь не следует, спасайся кто может! Возникает образ ленивой, холеной, капризной стервозы во-от с такими ногтями, железной хваткой и непомерно раздутым "Я". Мужчин она ис­пользует, пожилым родителям стакана воды не подаст, а уж детей или во­все не имеет, или подбрасывает, как кукушка. Кровь стынет в жилах!

К нам эта жуткая особа — как и прочие исчадия ада — конечно, отноше­ния не имеет.

Обвинение в эгоизме, самовлюбленности, пренебрежении к окружающим столь тяжко для всякой нормальной женщины, что так и хочется его отбро­сить подальше от себя, перевесить на кого-то (желательно, чтобы эта особа была сущей дрянью), оправдаться или отбрехаться. Так вот и защищаемся. Да, я слежу за своей внешностью, но не целыми же днями "чищу перыш­ки", и на моей работе иначе нельзя, у меня контракт, и вообще — я что, не заслуживаю... далее по тексту. Да, бывало, что меня любили больше, чем любила я, — я что, и в этом тоже виновата? Ну, знаете ли! И потом, я чест­но старалась этим не пользоваться... ну разве что совсем чуть-чуть... Да, иногда родители обращаются за помощью не вовремя, как будто проверяют длину поводка — вот матушка вовсю гоняет по городу на своей машине, но вдруг захотела какого-то особенного молотого кофию, который почему-то должна купить именно я и только немедленно, а у меня отчет, ну я и сказала: на следующей неделе, — а она обиделась... Но не стакан же воды! Да, я дала ребенку не все: вот и прикус надо исправлять — недоглядела, и читает мало — недочитала, и ленив немного — сама люблю поспать... но не кукушка же! Робкие попытки "эгоизма" сопровождаются пышным буке­том оправданий, которые порой даже довольно агрессивны, а все едино — чувство вины из них вылезает, как то самое шило из того самого мешка.

Давайте посмотрим, как живут "на другой стороне Луны" — там, где обита­ют "настоящие женщины, готовые на все ради близких".

Начало группы. Знакомимся, разогреваемся. Майя говорит о себе: "Вооб­ще-то я экономист", — и опускает глаза так, словно сообщила, что три года просидела в седьмом классе. Она в группе самая молодая — двадцать семь, самая красивая и самая затюканная. Ведет всю документацию в фирме мужа, а это немало, и растит дочь девяти лет. Когда-то было удобнее рабо­тать дома, чтобы приглядывать за малышкой, с тех пор все так и осталось, хотя девочка выросла и фирма тоже. Естественно, требования мужа к веде­нию всех видов "хозяйства" максимальные: "А что тебе еще делать целый день?". Зарплату Майя не получает: "Зачем, все равно сидишь на всем го­товом". Новые туфли ей, конечно, не нужны: "Зачем тебе, ты же никуда не ходишь?". И все это еще бы ничего, но вот в последнее время дочь ста­ла уж слишком своевольной, маму ни в грош не ставит: "Что ты в этом по­нимаешь, я вот вечером папу попрошу, и он мне все разрешит". Папа и разрешает, особенно когда придет в благодушном настроении, а юная принцесса такой момент ни за что не пропустит. И он, в очередной раз по­зволив или обещав что-нибудь дочери, шутит так: "Ты, Майка, смотри: мы еще поглядим на твое поведение, может, вообще тебя выгоним. Совсем, по­нимаешь, обленилась, вон толстая какая стала. Ну что, доча, выгоним маму или пока еще оставим? Вон она как плачет некрасиво: у-у-у!". И все в таком роде — чем дальше, тем страшней.