Психологи обыкновенно рассуждают так, как будто сходство объектов — само по себе некоторый фактор, действующий наряду с привычкой, независимый от нее и способный, подобно ей, влиять на смену представлений. Но такой способ объяснения совершенно непонятен. Сходства двух объектов не существует, пока нет самих объектов; нельзя говорить о сходстве как факторе, производящем нечто, все равно — принадлежит ли это нечто области физической или психической. Сходство есть известное отношение, познаваемое нами после факта, точно так же, как мы познаем отношения превосходства, расстояния, причинности, формы и содержания, субстанции и акциденции или контраста между двумя объектами, связанными между собой механизмом ассоциаций.
Заключение. Подводя итоги, еще раз повторяю: разница между тремя видами ассоциации чисто количественная и сводится к большему или меньшему возбуждению нервных путей, соответствующих той части исчезающего объекта мысли, которая является формирующим началом для следующей мысли. Но modus operandi этой активной части везде тот же, независимо от ее величины. Элементы, образующие новый объект мысли, готовы возникнуть перед сознанием каждую минуту, потому что соответствующие им нервные пути были однажды возбуждены сразу вслед за нервными элементами, соответствующими предшествующему объекту мысли или его активной части. Этот конечный физиологический закон — закон привычки — распространяется на движение тока, пробегающего по нервным путям. Направление его пути и виды его модификаций зависят отчасти от условий, которые мы могли обнаружить с помощью нашего анализа, но которые совершенно еще не выяснены при так называемой ассоциации по сходству.
Я полагаю, что изучающий психологию согласится со мной в необходимости развивать «нервную физиологию» для выяснения смены наших идей. Надо, впрочем, сознаться, что далек тот день, когда физиолог будет в состоянии проследить шаг за шагом, от одной группы нервных клеток к другой, гипотетически намеченный нами механизм душевных явлений. Возможно, этот день не наступит никогда. Мало того, схематизм, которым мы пользовались при анализе, заимствован нами из анализа внешних объектов и лишь по аналогии перенесен на мозг. Тем не менее только применение этого схематизма к мозговым процессам позволяет нам распространять закон причинности на психофизические явления; для меня это соображение дает право сказать, что порядок в смене психических явлений может быть выяснен при помощи данных одной «нервной физиологии».
Явления случайного преобладания некоторых процессов над другими также могут быть отнесены к области мозговых вероятностей. Благодаря неустойчивости нервной ткани разряды всегда должны происходить в одних ее пунктах скорее и сильнее, чем в других, и пункты, преобладающие по интенсивности разряда над остальными, должны временами менять свои места в зависимости от случайных причин, давая нам возможность выразить в виде точных диаграмм капризную игру ассоциаций по сходству в самых гениальных умах. Анализ сновидений подтверждает эти соображения. Обыкновенно у спящего число путей для нервного разряда уменьшается. Немногие из них доступны току, и последний, как вихрь носясь только по тем путям, которые питание мозга в данную минуту сделало ему доступными, вызывает в сознании спящего самые причудливые сочетания идей.
Внимание, возбужденное каким-нибудь интересом, и воление сохраняют роль психических факторов и в явлении ассоциации. Эта роль выражается в подчеркивании некоторых элементов ассоциации, в фиксировании их с целью сделать их влияние преобладающим на образование дальнейших ассоциаций. Это обстоятельство должны особенно не упускать из виду противники механистической психофизиологии при анализе ассоциаций. Мое мнение о произвольной деятельности духа при активном внимании я высказал выше (см. с. 126). Но даже если допустить существование психической самопроизвольности, то во всяком случае нельзя признать, что она действует ex abrupto (внезапно), вызывая и созидая идеи. Роль ее ограничивается выбором между теми идеями, которые предоставляются ей ассоционным механизмом. Если бы дух мог произвольно подчеркивать, усиливать или задерживать какой-либо элемент ассоциации, то он мог бы делать все, что нужно для самого ревностного защитника свободы воли, ибо в таком случае дух влиял бы решающим образом на образование последующих ассоциаций, ставя их в зависимость от подчеркнутого элемента ассоциации и таким путем предопределяя дальнейший образ мыслей человека, а вместе с тем и его поступки.
Глава XVII
Чувство времени
Ощущаемое настоящее имеет известную продолжительность. Постарайтесь, я не скажу уловить, но подметить настоящее мгновение. Такая попытка совершенно бесплодна. Где оно, это настоящее? Оно исчезло прежде, чем мы успели схватить его, растаяло, перелилось в следующее мгновенье. Поэт, цитируемый Годжсоном, говорит:
Le moment ой je parle est deja loin de moi.
(И даже тот миг, когда я еще говорю, уже далек от меня.)
И действительно, настоящее в строгом смысле слова может быть схвачено человеком только как часть более широкого промежутка времени, заполненного живым, подвижным органическим процессом. Настоящее есть простая абстракция, не только никогда не существующая в опыте, но, быть может, никогда не появляющаяся даже в виде понятия у лиц, не привыкших к философскому мышлению. Размышление приводит нас к убеждению, что настоящее должно существовать, но само существование его никогда не может быть для нас фактом непосредственного опыта. Опыт дает нам то, что так хорошо названо «видимым воочию настоящим», — какой-то отрезок времени, как бы седло на его хребте, на котором мы сидим боком и с которого представляем себе два противоположных направления времени. Части восприятия времени объединяются известной длительностью с двумя противоположными концами. Отношения последовательности от одного конца к другому познаются как части данного отрезка длительности. Мы не чувствуем появления сначала одного конца, потом другого и от восприятия последовательности не заключаем к существованию промежутка времени между ними, по мы, по-видимому, чувствуем сам промежуток как целое с двумя противоположными концами. Опыт как объект психологического анализа есть нечто сложное: элементы его в чувственном восприятии неотделимы друг от друга, хотя, направляя внимание на смену явлений опыта, мы можем легко отличить в нем начало и конец.
Промежуток времени свыше нескольких секунд перестает быть непосредственным восприятием продолжительности для нашего сознания и становится воображаемой фикцией. Чтобы реализовать перед сознанием даже час времени, мы должны считать in indefinituin (бесконечно): «теперь», «теперь», «теперь». Каждое «теперь» соответствует ощущению некоторого отдельного промежутка времени, точная же сумма этих промежутков никогда не осознается нами ясно. Длиннейший промежуток времени, какой мы можем непосредственно охватывать сознанием, отличая его от больших и меньших (судя по опытам, произведенным в лаборатории Вундта для другой цели), равняется приблизительно 12 с. Кратчайший промежуток времени, ощущаемый нами, равняется, по-видимому, 1/500 с: Экснер различал две электрические искры, следовавшие одна за другой через этот промежуток.
Мы не обладаем чувством пустого времени. Попробуйте закрыть глаза, совершенно отвлечься от внешнего мира и направить внимание исключительно на течение времени, подобно тому человеку, который, по выражению поэта, «бодрствовал, чтобы подметить полет времени во мраке ночи и приближение мира ко дню страшного суда». При таких условиях, по-видимому, нет никакого разнообразия в материальном содержании нашей мысли и объектом непосредственного созерцания является как будто само течение времени. Так ли это на самом деле или нет? Вопрос этот важен, ибо, предположив, что опыт в данном случае является именно тем, чем он с первого взгляда кажется, мы должны будем признать в себе существование особого чистого чувства времени, чувства, для которого стимулом служит ничем не заполненная длительность. Предположив же в данном случае простую иллюзию, придется допустить, что восприятие полета времени в приведенном выше примере обусловлено заполнением его нашим воспоминанием о его содержании в предшествующее мгновение и чувством сходства этого содержания с содержанием данной минуты.
Не требуется особых усилий самонаблюдения для того, чтобы показать, что истинна последняя альтернатива и что мы не можем сознавать ни длительности, ни протяжения без какого бы то ни было чувственного содержания. Подобно тому как с закрытыми глазами мы видим, точно так же при полном отвлечении от впечатлений внешнего мира мы все-таки погружены в то, что Вундт где-то назвал «полусветом» общего нашего сознания. Биение сердца, дыхание, пульсация внимания, обрывки слов и фраз, проносящиеся в нашем воображении, — вот что заполняет эту туманную область со» знания. Все эти процессы ритмичны и сознаются нами в непосредственной цельности; дыхание и пульсация внимания представляют периодическую смену подъема и падения; то же наблюдается в биении сердца, только здесь волна колебания гораздо короче; слова проносятся в нашем воображении не в одиночку, а связанными в группы. Короче говоря, как бы мы ни старались освободить наше сознание от всякого содержания, некоторая форма сменяющегося процесса всегда будет сознаваться нами, представляя не устранимый из сознания элемент. Наряду же с сознанием этого процесса и его ритмами мы сознаем и занимаемый им промежуток времени. Таким образом, осознание смены является условием для осознания течения времени, но нет никаких оснований предполагать, что течения абсолютно пустого времени достаточно, чтобы породить в нас осознание смены. Эта смена должна представлять известное реальное явление.
