с ловкостью циркачей справляться со всеми сложностями согласования расписаний и получения разрешений от жен и подруг. Потом я обнаружил, что можно ездить даже на рейвы и фестивали, только нужно все планировать за несколько месяцев, а то и больше. О том, чтобы понежиться утром в постели, можно было забыть (оба наших мальчика и были, и есть беспардонные жаворонки). Даже самые простые планы, например, пойти в ресторан или тренажерный зал, не говоря уже о выездах на выходные, превратились в мечты – в тех самых цыплят, которых я приучился считать по осени: все это в любой момент могло отмениться из-за детского недомогания. В первый раз отцовские обязанности оказались для меня словно оплеуха, куда сильнее той, которой наградил меня пациент в первый день. А к «Отцовству. Сиквел» я оказался лучше подготовлен. Можно даже утверждать, что это был случай выученной беспомощности – это психологический термин, который обозначает чувство бессилия после какого-то травмирующего события или постоянных неудач. Это когнитивное состояние, в котором жертвы пассивно позволяют себе раз за разом становиться мишенью. Или, возможно, я все же несколько драматизирую. Так или иначе, в мою жизнь хлынула вторая волна безбожно дорогих посиделок в кафе. Десятка с лишним за яичницу-болтунью с творожным кремом и шалотом на подложке из размятого авокадо и хлеба на закваске. Которая летит на пол, потому что деточка закатила скандал. В очередной раз.
А внутри пенитенциарной системы моей главной задачей будет не только давать рекомендации немедикам из моей команды, но и вести психиатрических больных и лечить пациентов в медико-санитарной части – это как больница, только в тюрьме. Кроме того, мне поручалась вся жесточайшая бюрократическая борьба за перевод заключенных, страдающих самыми тяжелыми психозами, в специализированные клиники вроде той, откуда я только что ушел. Учитывая длиннейшие очереди, недостаток коек и ледяную реакцию некоторых (хотя, надо воздать им должное, не всех) чиновников, стоящих на входе в эти клиники, я все время размышлял об этом в терминах «штурмовать», «врываться» и «просачиваться».
Тюрьма была частная и относительно новая. Несмотря на стандартный унылый фасад из красного кирпича и массивные серые ворота, украшенные колючей проволокой, внутри было относительно уютно. Множество картин и досок с объявлениями на стенах создавали, пожалуй, атмосферу школы.
Естественно, обстановка в тюрьмах была мне не совсем в новинку – в отличие от того, что теперь я мог просто показать пропуск сотрудника и преспокойно войти в ворота. Раньше, когда я приходил в тюрьмы как приглашенный со стороны психиатр, меня просто тошнило от того, с какой педантичностью относились к процедуре досмотра в некоторых учреждениях такого рода: неправильно оформленное удостоверение, опечатка в запросе от адвокатской фирмы, даже неправильная одежда – все это могло стать причиной, по которой мне откажут в праве пройти за тюремные ворота после бесконечной очереди. Одни тюрьмы запрещают входить на территорию в часах и ремнях, другие разрешают. Горе тому психиатру, который придет в свободных брюках, а у него конфискуют ремень. Какое там тщательное обследование, когда с тебя падают штаны. «Попасть в тюрьму в сто раз сложнее, чем выйти», как я много раз слышал от обиженного барристера, которого завернули у ворот.
Меня часто спрашивают (в основном обеспокоенные родственники, насмотревшиеся документальных фильмов об убийцах), чувствую ли я себя в безопасности в тюрьме. Честно говоря, там я чувствую себя спокойнее, чем прежде, когда работал в специализированных судебно-психиатрических клиниках. Начнем с того, что, если что-то пойдет не по плану, средний тюремный надзиратель опережает среднюю медсестру на несколько десятков килограммов, белковых коктейлей и отжиманий. А главное, в психиатрической больнице я часто отказывал больным в том, чего они хотели (и на достаточных на то основаниях) – в прогулке, выписке, свиданиях с некоторыми посетителями. Я отвечал за лечение, а следовательно, у них была причина возражать мне и запугивать меня. А когда речь идет о заключенных, ими в целом управляют вертухаи и прочее тюремное начальство. А я был посетитель, которого интересует только их психическое здоровье. Кроме того, когда человек слышит враждебные голоса и испытывает другие острые симптомы психической болезни, это резко повышает вероятность внезапных вспышек возбуждения и непредсказуемых выходок. В больнице такое случается гораздо чаще, потому что пациенты оказались там на принудительном лечении именно по этой причине. А среди заключенных в тюрьмах безумие тоже присутствует, но концентрация его не в пример меньше.
Во время работы в тюремных медико-санитарных частях я был словно участковый врач-терапевт, только для психики. Ко мне на прием приходило восемь-десять больных в день с самыми разными проявлениями психических расстройств. Тяжелые болезни наподобие шизофрении и ПТСР в популяции встречаются редко, но они входили в мою дверь с той же частотой, что и обычные расстройства вроде депрессии и тревожности. В числе моих первых клинических случаев была тощая белая девушка-эмо с афрокосичками и проколами на лице (пирсинг пришлось вынуть у ворот – как и множество злосчастных ремней из штанов психиатров) и отекшими руками – она много лет употребляла героин. Я не говорю, что все люди определенного цвета кожи с афрокосичками нуждаются во внимании психиатра, но, скажем так, они всегда заставляют меня насторожиться. Шантель была арестована за вооруженное ограбление, которое совершила, чтобы финансировать свое пристрастие к наркотикам. Это было ее третье ограбление, по крайней мере, третье, о котором знали стражи закона. Они с бойфрендом воспользовались муляжом пистолета и, по-видимому, попались потому, что на видеокамерах наблюдения запечатлелась очень заметная татуировка – Гомер Симпсон – на загривке у молодого человека. Не знаю, что он сказал при аресте, но от души надеюсь, что это было фирменное симпсоновское «Бе!»
Шантель жаловалась на классические симптомы тревожности. И когнитивные (сбивчивость мышления, неконтролируемые навязчивые мысли, чувство страха и постоянная настороженность), и физиологические (сердцебиение, одышка).
– Не думаю, док, что я спятила, – сказала она, когда я сообщил ей потенциальный диагноз. – Я просто такая. Плюс становится гораздо хуже каждый раз, когда меня упекают и приходится переламываться насухую без герыча.
Для непосвященных: на жаргоне наркоманов так называют героин. Есть у него и другие уличные клички – гера, хмурый, медленный.
– Может быть. Но вы в тюрьме уже почти год. Все это время вы ничего не употребляли, а симптомы сохранились до сих пор, – заметил я.
Шантель медленно кивнула, пристально оглядывая мой кабинет.
– Вы ведь ничего не употребляли, правда, Шантель? Думаете, я не знаю, что происходит в вашем корпусе?
– Нет, док. Честное скаутское. – Она подняла руку, но, по-моему, у нее получилось приветствие вулканца из «Звездного пути».
В тюрьме, где я работал, удавалось достаточно неплохо справляться
