Воспользовавшись моим отсутствием, они носятся по классу, «пуляются» пластилином. И у меня нет сил обуздать их буйство. Я потеряла голос, как кукла. Нам помешали «завивать фантазии», сбили с толку. Душу действительно не заколотишь в деревянный ящик. Она рвется на свободу, где никто не смеет чинить над ней расправы. Но то, что вытворяют сейчас дети, не есть проявление свободы. Это ответ на мое бессилие.
«Ушла, бросила нас, не говоришь с нами про воздух и пропавший голос, вот тебе, получай!» — вот что хотят сказать они мне.
Бессилие порождает страх. Впервые я боюсь детей. Они это чувствуют, кто-то погасил свет, из-под стола раздается всхлипывание.
Я включаю свет и делаю попытку рассадить детей по местам.
— А мы больше не будем лепить, — заявляет Арам и запускает пластилиновый шарик в потолок. — Мы хотим беситься.
— Собирайтесь, ребята, — говорю не своим голосом.
Меня подменили. Я стала злой. Злой от бессилия. Злостью не удержать детей в повиновении. Но разве когда-нибудь я хотела подчинить себе детей?
Дети с радостью уходят с урока. Самого дрянного урока в моей жизни.
Бабушка Ляля победно шествует по коридору. Она наметила жертвы и выжидает удобный момент для их заклания. Кто не нужен ее Риточке — в первую очередь, уж слишком строптивая «лепка» и грязная «живопись». По Лялиной инициативе уже введена и функционирует «подготовка к школе». Учительница из английской спецшколы учит малышей сидеть, не шевелясь, по сорок минут, отвечать на вопрос «по поднятию руки» и прочим дисциплинарным премудростям. Родители это приветствуют. Осуществляется их мечта — приучение детей к порядку. Что за этим последует, как скажется рабское это послушание потом, никого не волнует. Нужно, чтобы дети «слушались». Класс живописи аннулирован. Мольберты убраны. Теперь здесь учатся сидеть неподвижно и отвечать на вопросы «по поднятию руки».
Нас еще не выселили. Так что в последний урок перед Новым годом мы устраиваем гномам новогодний праздник.
Картонный ящик из-под телевизора превращаем в жилье. Внутри обклеиваем все фольгой, и получается у гномов зеркальный дом. Наверх стелим белую бумагу. Белоснежную, ибо она означает снег в лесу, на крышу дома, покрытую бумагой, водружаем елки, пни, елочные игрушки, которые мы лепим, вешаем на ветви.
В подземном гномьем доме — кровати из пластилина, стол с тарелками и пластилиновым тортом со свечами-спичками.
Готовы и гномы. У каждого в руке — по настоящей маленькой свече. Мы зажигаем их и тушим свет.
Притихшие дети смотрят зачарованно на дело рук своих. Свечи быстро выгорают.
— Погасим? — спрашиваю.
— Не надо! Только не гасите, не губите вечную красоту! — восклицает Юта.
Улыбка освещает ее лицо, сама же Юта сейчас бродит по снежному лесу — ящику из-под телевизора.
— Я туда хочу, — ноет Катя. — Как туда попасть?
— Если бы ты была грудная, ты бы все равно не поместилась, — говорит Арам.
Приподымается на цыпочках, разводит руки в стороны, показывая Кате, что вот даже такая маленькая, а все равно не влезешь.
— Ну и что, я бы глазами гуляла, — вздыхает Катя.
— Отдельно глаза не гуляют, — возражает Арам, — ноги надо.
— Да тише вы, — сердится Юта, — в вечной красоте тихо.
— Заладила про свою красоту! — Арам поправляет колпачок на своем гноме.
У него «влюбленный» гном, так он сказал, «потому и худой. Все влюбленные худые». На самом деле ему не хватило синего пластилина на туловище, голова вышла большая, а туловище тощее. Вот и явилась «оправдательная» версия:
— Вечного ничего нет!
— Есть, есть! — протестуют. — Небо, например, море…
— Мама, — шепчет деликатная Лиза. — Я загадала желание на курице, чтобы мои родители всегда были, и вышло.
— Тогда и мои, я тоже загадала, и вышло, — присоединяется к Лизе Катя.
А Юта знай свое твердит:
— Не губите вечную красоту.
В ее серых глазах трепещут язычки пламени, она стоит перед царством, как караульный, навытяжку: пузо вперед, руки по швам.
Гномье царство, освещенное пламенем свеч, — наше последнее счастливое мгновение. Оно и впрямь прекрасно.
Надеюсь, образ «вечной красоты» не покинет детей. Прототип уничтожен. Выяснилось: «лепка детям не нужна, от нее — одна грязь».
Чтобы поскорее покончить с никчемной грязью, нашу волшебную обитель завалили железной арматурой. Гномы с перерезанными животами, безголовые, безрукие лежали, погребенные под тяжестью железа. На них упала елка с игрушками. Циркачи, клоуны, фокусники повергнуты в прах — их сшибли с проволоки, теперь они валялись на пыльных гранях будущей какой-то модели, ее детали были поставлены на рисунки, их сняли со стен и бросили на стол и на пол. «Дача в Коломне» сгорбилась под радиоаппаратурой, скрежетали разорванные карусели, стонали шестиногие кошки. За что нас так?.
Наша квартира пополнилась еще четырьмя ящиками детских работ. Теми, что удалось спасти, и теми, что предстоит реставрировать. 3а каждой работой — ребенок, и он смотрит на меня округленными глазищами своих домов и медведей, принцесс и мам.
Юта Дмитриади по привычке бежит в свой дом, бьется в дверь, да дверь не отворяется. В руке — пакет из-под молока с очередными «прелестями». Нет учительницы. Юта — к Татьяне Михайловне.
— Кому мне теперь все это показывать?
— Покажи мне.
— Нет. Вы посмотрите и верните. Она придет и я ей все сама отдам.
Юта верит, что я вернусь. Но у нас, Юточка, нет незаменимых. Вместо лепки будет «ассоциативное и образное мышление», предмет эфемерный, не грязный. Вот учителю по этому предмету и носи мешки из под молока.
Хорошо, если класс заперли сразу после моего ухода и дети не увидели того, что стало с «вечной красотой». А если увидели? Нужен им такой урок?
Всяко меня утешали: ничего, мол, все равно ты посеяла свое. Все равно, мол, дети никогда не забудут. Было б из-за чего горевать-то, убиваться! Ведь на том стоим — одно до основания рушим, потом новое создаем. Есть у тебя дети, и занимайся с ними. Не отовсюду же гонят!
И правда. После выхода книжки «Освободите слона» посыпались письма, просьбы о помощи: где вы, где ваша школа, у нас трудный ребенок, можно мы его к вам учиться приведем? Приходилось отвечать, что нет у меня ничего, езжу по Москве, где соберутся дети, куда позовут, туда и иду. На зов-то как не откликнуться!
Тот аутичный, тот заикается, тот расторможенный — вот и бредешь от одной станции метро до другой, а по дороге придумываешь, что с этими порождениями нашего социума делать. А все говорят: «Что же ты, в самом деле, и книги пишешь, и статьи в газетах публикуешь, а своего места нету?»
А у кого оно есть? У завклубом есть, вот она захотела — за день все смела, что годами строилось.
Плевать ей на Юту с ее «прелестями», и Аню со «всей природой».
Когда нашу студию в Химках разогнали и стала я бродячим актером, отбившимся от труппы, то подумала: напишу рассказ «Даю уроки рисования». Как вхожу в разные дома к детям и все меня числят за учителя рисования. Но рисунок и лепка лишь только средства, предлог для общения с детьми. Средства, не цель.
А мне объясняют, что девочка Надина, к примеру, не в ладах с линией, а работает «живописным пятном». Как бы ее научить рисовать? Я говорю — попробуем. А сама вижу, что Надинины проблемы не в рисовании, а в плохой координации. Мысль не находит выражения. Богатый внутренний мир Надины робко заявляет себя. Где-то зашкалило, ребенок замкнулся, стал неуверенным — вот где надо работать. А уж чем мы будем заниматься, лепить, рисовать, вырезать или клеить, — подскажет Надина.
И другие дети нужны Надине: один на один с маленьким ребенком (кроме особых случаев) работать непродуктивно. Так у замкнутой девочки появляются друзья. Оживает ее полированная квартира. Родителям это не очень по душе, но что не сделаешь для собственного «трудного» ребенка?
И так из дома — в дом. Где чаем напоят, где разговорятся, а где разложат журналы мод и спросят совета, какую выкройку брать. Художник понимает! А в одном доме меня спросили, какие шторы лучше — в мелкую клеточку или крупную. Я сказала, что предпочитаю в огуречик. Потому что в тот момент было не до штор. Мальчик, у которого был невроз — он не говорил с чужими, вдруг взял да и заговорил со мной, и я ляпнула про огуречики. И что же? Родители отыскали ткань с похожим на огурцы орнаментом. И сшили из нее шторы.
Вот такой рассказ складывался, и многое в него бы вместилось, но тут подвернулась клубная студия, надо было все организовать (не административно, на это был человек), и рассказ не состоялся.
«Не плакать, не смеяться, а понимать» — этому призыву тысячи лет. Шок от разгрома позади, смеяться не над чем, разве что над собой. Будем понимать.
