несколько минут подряд. Кроме того, у нее была невероятная склонность к пассивной агрессии. Представившись, я задал ей стандартный вопрос, понимает ли она, почему суд попросил меня обследовать ее.
– Эти сволочи хотят разлучить меня с детьми. А вы, значит, по доброй воле подрядились им помогать, – ответила она, промокая глаза платочком.
Во время беседы я чувствовал, что Дарина намеренно мешает мне. О предъявленных ей обвинениях и судебном процессе она говорила крайне раздраженно, осторожно и расплывчато.
– Сколько раз вам говорить, я не записываю все свои доходы и расходы. Это были для меня карманные деньги.
Однако она была способна обсуждать другие темы – например, свое детство, прежнюю работу – во всех подробностях и без фонтанов слез.
Противоречия были и в другом. Дарина утверждала, что у нее тяжелейшее психическое расстройство, однако врач общей практики не счел нужным направить ее к психиатру из Национальной службы здравоохранения, чтобы получить второе мнение. Она не прилагала никаких усилий, чтобы выполнить врачебные рекомендации, отказалась и от антидепрессантов, которые предлагал врач общей практики, и от психотерапии, которую посоветовал предыдущий судебный психиатр. Кроме того, это противоречило уровню функционирования Дарины. Она была способна ежедневно гулять с детьми в парке, ездить на автомобиле на приемы к врачам, иногда заниматься на велотренажерах, ходить на пробежки и готовить почти каждый день. Мы с ней оба были обременены маленькими детьми, но у меня не было няни, в отличие от нее, и по описанию получалось, что ее жизнь гораздо интереснее и насыщеннее моей! Слезы Дарины продлили нашу беседу почти до двух с половиной часов. Еще в начале, после некоторых словесных шпилек и увиливания, она сообразила, что я не позволю ей уклониться от обсуждения обвинений в мошенничестве. Стали проявляться и другие трещины, вызывавшие мои сомнения. Дарина была якобы неспособна вспомнить даже самые основные элементы дела. Она забыла имя сообщника, с которым у нее больше года были интимные отношения, а более трех – рабочие. Она сказала, что не помнит, есть ли у нее другие соответчики (то есть ее двоюродный брат), даже когда я настоятельно попросил ее вспомнить. Чтобы установить, что она понимает ход судебного процесса (один из критериев Причарда, юридического теста, определяющего способность участвовать в процессе), я задал конкретные вопросы о ролях всех тех, кто присутствует в зале суда (судьи, барристера, солиситора, присяжных). Однако эта прекрасно образованная, эрудированная женщина, в прошлом преуспевающий биржевой маклер, не могла дать мне даже самых приблизительных ответов.
Мое заключение гласило, что обильные слезы Дарины, ее желание уклониться от ответов на вопросы, игнорирование юридической переписки и встреч с солиситорами, отказ от психиатрического лечения и, по-видимому, избирательная потеря памяти – это преднамеренные попытки избежать суда. На основании всего вышеизложенного, по моему мнению и с учетом всех факторов Дарина удовлетворяет всем элементам критериев Причарда, хотя предпочитает это скрывать. Следовательно, заключил я, она способна участвовать в процессе. Именно это я заявил в своем судебном отчете и повторил вслух за кафедрой свидетеля в Олд-Бейли, стараясь не замечать испепеляющих взглядов Дарины, которая сидела на скамье подсудимых в еще более шикарном костюме (но, что любопытно, гораздо реже всхлипывала). В ходе перекрестного допроса главным аргументом барристера защиты было то, что мое обследование неполно, поскольку я не выявил все элементы критериев Причарда должным образом. С этим я согласился, но возразил, что я сделал все, что мог, поскольку Дарина не пожелала идти мне навстречу.
На это возражение он тоже возразил:
– Согласитесь, доктор Дас, все, что вы могли сделать, безусловно, не удовлетворяет стандартам показаний, требуемых для такого крупного дела, когда речь идет о том, что женщине грозит тюремный срок и разлука с детьми.
С этим я спорить не мог, и барристер, возможно, почувствовав уязвимое место в моей броне, постоянно возвращался к этому вопросу. Я ждал, что судья вмешается и попросит агрессора перейти к следующему пункту – примерно как боксер, которого постоянно бьют ниже пояса, ждет, когда вмешается рефери. По какой-то причине я почувствовал себя обязанным каждый раз подбирать для ответа другие слова, хотя, в сущности, спрашивали меня об одном и том же, и от этого несколько устал. Наверное, мне стоило твердо стоять на своем и повторять ответ буквально, чтобы наконец-то до всех дошло, как тупо и бессмысленно выглядит этот бег по кругу.
Чтобы избежать ущерба моей личной репутации задним числом, проясню, что у меня есть и дети, и сердце (хотя оно несколько очерствело после многих лет анализирования чудовищных насильственных преступлений). Я целиком и полностью понимал, что у Дарины травматический период, ведь у нее болеет сын. Да, вероятно, в какой-то степени у нее были и депрессия, и тревожность. Я признаю, что суд не хотел проводить Дарину через уголовный процесс из человеколюбия. Более того, в своем отчете я об этом отдельно упомянул. Если судья пожелает снять обвинение из сострадания, я не против. Я против того, чтобы Дарина делала из психической болезни дымовую завесу.
В конце концов судья отверг мое мнение и постановил, что Дарина не в состоянии участвовать в процессе. Моя роль была всего лишь совещательной. Последнее слово оставалось за судьей. Лично я думаю, что у суда, который протаскивает сквозь свою мясорубку плачущую мать больного ребенка, имидж так себе. Кроме того, я убежден, что усадить за решетку двоих главных преступников было своего рода уступкой. По-моему, если в этом случае сострадание стало выше справедливости, это было вполне обоснованно, только решение нужно было принимать именно юридическое, а не клиническое. А иначе возникает риск, что и сама система сделает из психической болезни дымовую завесу.
Мне думается, что в этом деле видны параллели с историей Анны Сорокиной, которая совершила мошенничество примерно одновременно с Дариной и была арестована в 2017 году. Сорокина родилась в России и жила в Германии, а в 2016 году переехала в Нью-Йорк под именем богатой немецкой наследницы Анны Делви. В 2019 году ей выдвинули обвинение по целому ряду обвинений в попытках краж в особо крупных размерах, кражах услуг и кражах второй степени: Анна обманывала служащих нью-йоркских отелей и состоятельных знакомых. Личный рекорд Анны – афера с банком Сити-Нэшнл. В ноябре 2016 года она подала туда заявку на кредит, где говорилось, что у нее якобы есть доступ примерно к 60 миллионам евро на счетах в швейцарских банках, и убедила банк дать ей кредит на сто тысяч долларов на покрытие судебных издержек. Когда я читал об этом, мне приходилось напоминать себе, что преступление есть преступление, даже против
