Я не могу согласиться с некоторыми моими коллегами, утверждающими, что есть два типа людей: одни действуют с помощью любви, а другие — силой. Я считаю, что это противопоставление оставляет место для одной из иллюзий прошлого, состоящей в том, что у кого-то может быть "бессильная любовь", а у другого (как правило, у того, кого мы не любим) — "лишенная любви сила".
Я хочу присоединиться здесь к Мартину Буберу, утверждающему: "Не надо заявлять "Пусть правит одна лишь любовь!"". И далее он продолжает:
Вы можете доказать, что это верно?
Но имейте в виду: каждое утро
Я должен буду заново заниматься проведением границы
Между "Да" делу любви и "Нет" делу власти
И вылепливанием честной реальности[118].
Если мы хотим иметь "честную реальность", мы должны отдавать себе отчет в том, что сила и любовь могут быть диалектически взаимосвязаны и поддерживать друг друга. Мы должны обратить внимание на взаимодействие любви и силы, на тот факт, что для того, чтобы любовь была чем-то большим, чем сентиментальность, ей нужна сила, а силе, чтобы не превратиться в голое манипулирование, нужна любовь. Сила, лишенная милосердия, кончается жестокостью. Сила деструктивного типа обычно исходит от людей, испытавших серьезные лишения, подобно тому, как Оливер, отчаявшись из-за безрезультатности своего участия в акциях протеста в Вашингтоне, начал представлять, как он застрелит всех старушек в супермаркете. Конструктивные же формы силы, такие как питающая или интегрирующая сила, появляются только после того, как индивид уже достиг определенного самоуважения и самоутверждения.
Установив отношения между силой и любовью, я хочу теперь подчеркнуть, что возможен опыт, в котором любовь превосходит силу. Это показано в драме Гете, где Фауст заключает договор с Мефистофелем, чтобы получить беспредельное знание и беспредельный чувственный опыт. Мефистофель способен дать ему только могущество, что он и делает. Фауст любил Маргариту и Елену Троянскую, при этом он думает, что легко и спокойно оставит их в прошлом. Но в тот момент, когда его душа должна быть отдана дьяволу, его спасает любовь Маргариты. На сцене вновь появляются "матери", несущие с собой те связи, которыми каждый человек соединен с природой и с человечеством.
Эта аллегория любви, побеждающей силу, раскрывает архетип человеческого опыта, который разными способами обращается ко всем нам. И мы можем по новому понять то, что имеет в виду Бубер, когда в том же стихотворении он пишет:
Я не знаю, что осталось бы нам, Если б любовь не преображала силу, А сила б не направляла любовь.
Мы представляем собой существа, чья любовь постоянно приводит к силе, и чья сила время от времени преображается любовью. Я стал бы оспаривать утверждение Бубера только в случае, если бы с его помощью оспаривалась реальность силы и отрицался тот факт, что все мы тем или иным образом соприча-стны властной структуре нашего общества.
Сочувствие — это название той формы любви, которая основывается на нашем знании и понимании друг друга. Сочувствие — это осознание того, что все мы находимся в одной лодке, и все мы либо утонем, либо будем плыть вместе. Сочувствие вырастает из признания общности. Оно исходит из того, что все мужчины и женщины — братья и сестры, даже несмотря на необходимость определенной тренировки наших собственных инстинктов для того, чтобы начать осуществлять это убеждение своими действиями. Сочувствие — это связь, ощущаемая с другим человеком не потому, что он "реализует свои возможности" (как будто кто-то их когда-либо реализовал!) — мы испытываем сочувствие к другому человеку в неменьшей степени и потому, что он не реализует свои возможности. Иными словами, потому, что он человек, как я и вы, навеки вовлеченный в борьбу между реализацией и нереализованностью. Тем самым мы перестаем требовать от человека быть идеальным для того, чтобы присоединиться к человечеству в его судьбе и его страдании. Как говорит Джекоб Броновски: "Мы все одиноки. <…> Мы научились жалеть друг друга за наше одиночество. И мы научились тому, что осталось нечего открывать, кроме сочувствия"[119].
Сочувствие — это принятие убеждения в том, что ничто человеческое мне не чуждо. В таком случае я могу понять, что если убит мой враг, то человечество стало беднее на одного человека. Даже если общая сумма жестокости не слишком уменьшилась за последние двадцать столетий — дети все еще продолжают страдать от того, за что они не несут ни малейшей ответственности — мы не должны требовать явного (немедленного) успеха. Именно в столкновении с этой дилеммой — бороться с жестокостью, не ожидая ощутимого успеха — человек обнаруживает, что он из себя представляет в глубинах своей души.
Сочувствие дает нам основу для того, чтобы придти к гуманистической позиции, включающей в себя и силу, и любовь. Сочувствие в определенном смысле противоположно насилию: если в случае насилия мы проецируем враждебные образы на оппонента, то в случае сочувствия мы признаем такого рода демонические импульсы в самих себе. Сочувствие дает нам основу для того, чтобы судить о другом человеке, не осуждая его. И если любовь к своим врагам требует божественной благодати, то сочувствие к ним вполне в человеческих силах.
Будет ли наше сочувствие пробуждено войной во Вьетнаме, как это случилось с Дэниэлем Эльсбергом?
Многие из нас не видят выхода из отчаяния, вызванного нашей неспособностью остановить эту жестокую бойню, не видят ничего эффективного, что бы мы могли сделать, как бы мы ни боролись с имеющимися альтернативами. Эту войну ненавидят почти все, и большинство людей хотело бы забыть о ней, если это было возможно. Несмотря на все наши протесты, она все продолжается и продолжается, неуклонно разрушая наше чувство чести, доверие и даже язык. Но, даже если мы продолжим все усилия закончить эту войну настолько быстро, насколько это в человеческих силах, может оказаться, что Вьетнам будет, в конечном счете, полезен Америке — если только так можно сказать, не гневя Бога. Вьетнамская война, со всем своим злом, может — вполне демонически — предоставить удобный случай для того, чтобы Америка достигла прозрения, которое будет существенным для ее будущего. Это может произойти, если мы обретем чувство трагизма, осознание того, что мы являемся соучастниками зла, что мы участвуем в автоматизированной и бесчеловечной разрушительности. То, что не смогли сделать две мировые войны, может быть совершено маленькой страной, столь решительно уступающей нам по своей мощи, но способной продолжать свое самоутверждение, несмотря на все страдания, которые мы ей причиняем. Ощущаемая нами вина совершенно нормальна, и может быть началом превращения Америки из ставшего в позу подростка в зрелую ответственную нацию. До сих пор мы сохраняли свою невинность, вопреки всем урокам истории. Давайте надеяться, что это печальное событие окажется прощанием с невинностью.
4. На пути к новой этике
Линия размышлений Части III этой книги приводит нас к новой этике — этике, которая будет адекватна новому веку, к которому мы приближаемся. Говоря просто, это — этика намерения. Она основывается на допущении, что каждый человек ответственен за эффект, произведенный его действиями.
Теперь мы можем сформулировать истинный трагический дефект Билли Бадда: он не желал осознавать то действие, которое оказывал на Клэггерта, несмотря на попытки старого матроса-датчанина указать Билли на растущую враждебность к нему Клэггерта. Билли стремился сохранить свою невинность. Действительно — его невинность была защитой от этого решающего осознания, она была ширмой, за которой он лелеял свою собственную детскость. Его бессознательность сделала убийство Клэггерта и его собственное повешение неизбежными.
Аналогично этому, главное зло нашего времени содержится в тех ситуациях, когда человек не берет на себя ответственность — как в случае с нашим гипотетическим национальным гвардейцем или с солдатами воюющих во Вьетнаме батальонов, которым было приказано стрелять в безоружных мирных жителей. Победу добра над злом нам демонстрируют люди вроде американского солдата, который посадил свой вертолет в Ми Лай и направил свой пулемет на лейтенанта Келли, чтобы застрелить его, если он продолжит резню.
Будущее принадлежит тем мужчинам и женщинам, которые могут жить в качестве самостоятельных индивидов, с внутренним осознанием солидарности человеческой расы. В этом случае они используют напряжение между индивидуальностью и солидарностью в качестве источника своего этического творчества. До сих пор нас учили делать либо то, либо другое. Мы научились принимать на себя ответственность за свои убеждения, но этого недостаточно. Мы научились принимать на себя ответственность за искренность наших действий, но этого также недостаточно. И то и другое присуще индивидуализму, и то и другое представляет собой часть этики, корни которой восходят к эпохе Возрождения. Нам стоит напомнить самим себе, что можно быть абсолютно искренним и твердым в своих убеждениях — и абсолютно неправым. Мы должны принять на себя ответственность за то, оказываемся ли мы правы, или неправы. Остается надеяться, что можно научиться это делать, не совершая убийства математика при бомбежке здания на Мэдисон авеню, или убийства сотен тысяч невинных людей во Вьетнаме.
