учреждения, управляющие отношениями человека с семьей, государством и обществом. Относительно первых двух источников наше суждение едва ли изменится: мы вынуждены безоговорочно признать эти источники и смиренно им покориться. Мы никогда не сможем полностью одолеть природу; наш организм, который и сам является частью природы, всегда останется бренным и ограниченным – в своих возможностях, объеме деятельности и способностях к приспособлению. В этом знании нет ничего удручающего – наоборот, оно указывает нам направление деятельности. Опыт многих тысячелетий убеждает нас в том, что если мы не можем устранить все страдания, то по крайней мере мы способны избавиться хотя бы от некоторых из них, а большую часть остальных так или иначе смягчить. Но такое поведение неприемлемо в отношении третьего источника страданий – социального. Этот источник мы вообще хотели бы проигнорировать, ибо выше наших сил понять, почему созданные нами самими установления и учреждения не могут стать для нас дополнительным источником защиты и благополучия. Правда, по зрелом размышлении осознав, что эти средства защиты не работают, мы начинаем подозревать, что и здесь причина кроется в непобедимой природе: на этот раз в свойствах нашей собственной психики.
Задумавшись о возможности счастья, мы приходим к столь поразительному заключению, что вынуждены подробнее на нем остановиться. Оно заключается в том, что большую часть ответственности за все наши беды несет наша так называемая культура. Мы стали бы намного счастливее, если бы смогли избавиться от культуры и вернуться к первобытным отношениям. Данное утверждение я называю поразительным еще и потому, что все, чем мы пытаемся защититься от страданий и угроз, принадлежит именно нашей культуре.
Но каким образом так много людей приходит к выводу о странной враждебности человеку его собственной культуры? Я имею в виду глубокую и давно возникшую неудовлетворенность таким состоянием культуры, которое создало почву, на которой – при соответствующих исторических условиях – становится возможным высказанное нами суждение. Я надеюсь, что нам удалось указать последние и недавние причины; но я недостаточно образован для того, чтобы проследить всю цепь причинно-следственных отношений вплоть до истоков истории человечества. Фактор враждебности культуры возник – или уже существовал – во время победы христианства над язычеством. Обесценивание земной жизни христианским учением стимулировало действие этого фактора. Еще одна причина была обусловлена техническим прогрессом и успехами мореплавания, что привело к открытию первобытных народов и племен. При неизбежной недостаточности наблюдений и неумении по достоинству оценить нравы и обычаи этих народов европейцы решили, что туземцы ведут непритязательную, простую и счастливую жизнь, недоступную порабощенным культурой европейцам. Позднейшие исследования отчасти подтвердили правоту этого суждения; однако во многих случаях причину легкости бытия, которой первобытные племена были обязаны щедрости природы и удобством удовлетворения наиболее насущных потребностей, приписывали главным образом отсутствию сложных и запутанных требований со стороны культуры. Такой ход мысли нам хорошо знаком и имеет место, когда вскрываются причины и механизмы развития невроза, который грозит похоронить крошечный остаток счастья культурного человека. Обнаружилось, что человек заболевает неврозом, когда мера ограничений, накладываемых на него требованиями культурного идеала, становится невыносимой, и человек заключает, что возвращение в счастливое состояние возможно лишь при устранении этих требований или при их значительном смягчении.
Сюда примешивается также элемент разочарования. На протяжении нескольких последних поколений люди достигли невероятного прогресса в естественных науках и в их техническом применении, люди покорили природу в невиданных доселе масштабах. Детали и отдельные достижения этого прогресса хорошо известны, и здесь не место их перечислять. Люди гордятся своими достижениями и имеют на это полное право. Но при этом люди заметили, что завоевание пространства и времени, подчинение природы нисколько не приблизили их к исполнению тысячелетней заветной мечты – то есть не сделали людей счастливыми. Пришлось удовлетвориться умозаключением, что покорение природы не является единственным условием обретения человеческого счастья, что оно не является также главной целью устремлений культуры, и поэтому неправомочен вывод о бесполезности технического прогресса. Ведь можно возразить: разве это не положительное удовольствие, не бесспорное счастье, когда я могу сколь угодно часто слышать голос моего ребенка, живущего в сотнях километрах от меня? Когда я могу практически сразу узнать о том, что мой друг сошел с парохода, благополучно завершив долгое и утомительное путешествие? Разве не имеет никакого значения, что медицине удалось во много раз снизить детскую смертность и заболеваемость рожениц сепсисом, а также на много лет продлить продолжительность жизни представителей европейской культуры? Можно продолжить этот список благодеяний, которыми мы обязаны нашей обруганной всеми, кому не лень, эпохе научного и технического прогресса. Но тем не менее снова и снова раздаются недовольные голоса критиков, утверждающих, что все это не более чем «дешевые удовольствия», как в известном старом анекдоте. Дескать, это такое же удовольствие, какое испытывает человек, который холодной ночью высунул ногу из-под одеяла, замерз, спрятал ногу обратно и наслаждается теплом. И если бы не было железной дороги, позволяющей преодолевать громадные расстояния, то мой ребенок не уехал бы из дома и мне не пришлось бы радоваться его голосу по телефону, так как я ежедневно слышал бы его живой голос. А если бы не было трансокеанских лайнеров, то моему другу не пришлось бы предпринимать долгое путешествие, и мне не пришлось бы прибегать к услугам телеграфа, чтобы перестать за него волноваться. Какой толк от снижения детской смертности, если именно она побуждала нас к усиленному деторождению; теперь же мы производим на свет и воспитываем меньше детей, чем в те благословенные времена, когда не имели ни малейшего понятия о гигиене. Кроме того, это затруднило нашу половую жизнь в браке, и разве это не нарушает благотворное действие естественного отбора? На что нам долгая жизнь, если она так тяжела и безрадостна, так полна страданий, что мы с нетерпением ждем смерти как избавительницы от всех бед?
Представляется очевидным, что мы плохо себя чувствуем в нашей современной культуре, хотя трудно судить, насколько счастливыми ощущали себя люди предыдущих эпох и насколько их ощущения были обусловлены состоянием их культуры. Мы всегда будем испытывать склонность к объективной оценке этого бедствия и будем пытаться мысленно перенестись в прошлое, – правда, сохранив наши сегодняшние притязания и мироощущение, – чтобы уяснить, какие тогда могли быть причины для счастья или несчастья. Такой способ оценки, кажущийся объективным и не зависящим от особенностей субъективного восприятия, конечно же, является самым субъективным из всех, поскольку в этом случае мы ставим на место неведомой нам душевной конституции других людей свою собственную. Тем более что представление о счастье предельно субъективно. Мы можем сколько угодно ужасаться
