Ознакомительная версия.
Научные убеждения нашего времени, напротив, испытывают суеверную фобию перед фантазией. Но действительно то, что работает. Фантазии бессознательного работают – здесь нет никаких сомнений. Даже наиумнейший философ может стать жертвой какой-нибудь совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная реальность ни на йоту не защищает нас от так называемой нереальности бессознательного. Под покровом фантастических образов действует нечто вне зависимости от того, какое имя мы ему даем – доброе или дурное. Это нечто реально, и потому к его жизненным проявлениям следует относиться серьезно. Но вначале надо преодолеть тенденцию к конкретизации, иными словами, не следует воспринимать фантазии буквально, когда мы рассматриваем вопросы их интерпретации. Пока мы пребываем в состоянии реального переживания, сами фантазии не следует воспринимать буквально. Но если мы хотим их понять, то нас ни в коем случае не должна смутить их видимость, кажущаяся очевидность, иначе говоря, образ фантазии как таковой мы не должны считать действующим лицом. Данное сходство – это не сама вещь, а только ее выражение.
Мой пациент, таким образом, переживает не сцену самоубийства «в другой плоскости» (хотя в остальных отношениях это самоубийство столь же конкретно, как и любое реальное), а нечто реальное, что выглядит, словно самоубийство. Обе эти противоположные «реальности» мира сознания и мира бессознательного не оспаривают друг у друга первенство, но каждая делает другую относительной. То, что реальность бессознательного весьма относительна, особых возражений, по всей видимости, не вызывает, но то, что под сомнение может быть поставлена реальность мира сознания, вряд ли будет воспринято с подобной готовностью. И все же обе «реальности» суть психические переживания, обе выступают как психически видимые на неразличимо темном душевном фоне. Для критического ума от абсолютной реальности ничего не остается.
О сущности вещей и об абсолютном бытии мы не знаем ничего. Но мы переживаем различные воздействия «снаружи» – через органы чувств и «изнутри» – с помощью фантазии. Нам никогда не придет в голову утверждать, что зеленый цвет существует сам по себе, точно так же нам не следует воображать, что переживание фантазии существует само по себе и для себя, а поэтому его нужно воспринимать буквально. Оно выступает выражением, видимостью или внешностью чего-то неизвестного, но реального. Тот фрагмент фантазии, о котором я упомянул, совпадает по времени с волной депрессии и отчаяния, и это событие находит свое выражение в данной фантазии. У пациента действительно есть невеста. Для него она представляет ту самую эмоциональную связь с миром. Ее гибель оборвала бы его отношения с этим миром. Такой поворот означал бы приход совершенной безнадежности. Но его невеста – еще и символ его анимы, т. е. его отношения к бессознательному. Поэтому фантазия одновременно выражает и тот факт, что его анима, не встречая с его стороны препятствий, снова исчезает в бессознательном. Подобный поворот событий показывает, что его настроение опять-таки оказалось сильнее его. Оно отдает все на волю ветров, а он безучастно за этим наблюдает. Хотя мог бы легко вмешаться и удержать аниму.
Я склоняюсь к последнему, поскольку пациент – интроверт, чье отношение к жизни регулируется внутренними событиями. Если бы он был экстравертом, то мне следовало бы предпочесть первую позицию, поскольку для экстравертов жизнь, в первую очередь, регулируется отношением к людям. Он мог бы просто в порыве настроения отвергнуть невесту, а тем самым и себя самого, в то время как интроверт навредил бы себе сильнее всего, если бы совершенно изменил свое отношение к аниме, т. е. к внутреннему объекту.
Фантазия моего пациента, таким образом, ясно обнаруживает негативное движение бессознательного, тенденцию к отходу от сознательного мира, столь интенсивную, что и либидо оказывается ею захваченным, а сознание – опустошенным. Осознание же фантазии будет препятствием ее бессознательному течению. Если бы сам пациент активно вмешался в вышеописанный процесс, то стал бы обладателем либидо, инвестированного в фантазию, и, таким образом, приобрел бы дополнительное влияние на бессознательное.
Непрерывная сознательная реализация бессознательных фантазий при активном участии в фантазийных событиях приводит, согласно моим многочисленным наблюдениям, прежде всего к расширению горизонта сознания путем включения в него бесчисленных бессознательных содержаний, во-вторых, к постепенному сокращению доминирующего влияния бессознательного и, в-третьих, к изменению личности.
Это изменение личности – конечно, не изменение первоначальной наследственной предрасположенности, а изменение общей установки. Те резкие размежевания и оппозиции сознательного и бессознательного, которые мы столь отчетливо видим у конфликтных, невротических натур, почти всегда вызваны заметной односторонностью сознательной установки, дающей абсолютный перевес одной или двум функциям, отчего другие неоправданно оттесняются на задний план. Осознание и переживание фантазий ассимилирует бессознательные подчиненные функции – процесс, который, естественно, протекает, оказывая глубокое воздействие на сознательную установку.
В данный момент я хочу воздержаться от обсуждения природы этого изменения личности, отметив лишь тот факт, что то или иное глубокое изменение имеет место. Это изменение, которое является целью нашего анализа бессознательного, я назвал трансцендентной функцией. Эта замечательная способность человеческой души к превращениям, выражающаяся как раз в трансцендентной функции, есть основной предмет позднесредневековой алхимической философии, представленный на языке алхимического символизма. Зильберер в своей заслуживающей большого внимания книге «Die Probleme der Mystik und ihrer Symbolik»[149]2 уже раскрыл психологическое содержание алхимии. Было бы, конечно, непростительной ошибкой принять расхожее суждение и свести все «алхимические» усилия и старания к простым ретортам и плавильным печам. Разумеется, это было началом современной прикладной химии. Но алхимия содержала в себе и духовную составляющую, которую не следует недооценивать и которая психологически еще не до конца усвоена: существовала «алхимическая философия», робкая предшественница самой современной психологии. Секрет алхимии заключался в наличии трансцендентной функции, трансформации личности путем смешения и связывания превосходных и базовых частей, составляющих ее целое: первичной и подчиненной функций, сознания и бессознательного[150].
Но так же как основы научной химии были искажены и запутаны фантастическими представлениями и произвольными предположениями, так и алхимическая философия еще не пробилась к психологическим формулировкам сквозь неизбежные конкретизации грубого и неразвитого ума, хотя живейшая интуиция великих истин притягивала страсть средневекового мыслителя к алхимической проблеме. Тот же, кто прошел через процесс ассимиляции бессознательного, не станет отрицать того, что этот процесс захватил его до самых глубин и в корне изменил.
Я, конечно, вовсе не обижусь на читателя, если он здесь в сомнении покачает головой, не умея представить себе, каким образом такая «безделица», как простая фантазия, подобная вышеприведенной, может хоть как-то на что-то повлиять. Я допускаю, что при рассмотрении трансцендентной функции и необычного воздействия, приписываемого ей, описание фрагмента фантазии, процитированное мной, менее всего проясняет дело. Но очень трудно – мне приходится апеллировать к благожелательному расположению читателя – приводить примеры, когда каждый из них обладает несчастным свойством производить впечатление и казаться многозначительным только в индивидуальном порядке. Поэтому я всегда советую своим пациентам не быть наивными, полагая, что все имеющее лично для них большое значение следует считать и объективно значимым.
Подавляющее большинство людей совершенно не способны поместить себя внутрь разума другого человека. Это даже очень редкое искусство, сказать по правде, оно не заходит слишком далеко. Даже тот человек, которого мы ошибочно полагаем нам хорошо известным и который сам подтверждает, что мы понимаем его исчерпывающим образом, в сущности, остается нам чужим. Он – другой. И лучшее и наибольшее, что мы можем сделать, – угадывать это другое, считаться с ним и воздерживаться от величайшей глупости – желания его истолковать.
Поэтому я не могу предложить никаких аргументов, которые убедили бы читателя так, как его собственное переживание. Нам приходится попросту поверить этому переживанию по аналогии с тем, что мы пережили сами. В конце концов, даже если все было ошибкой, мы все-таки можем, не сомневаясь, принять конечный результат, а именно видимое изменение личности. После этих оговорок я хотел бы предложить читателю фрагмент другой фантазии, на этот раз принадлежащей женщине. Бросающаяся в глаза разница с предыдущим примером – целостность переживания. Фантазирующая женщина принимает активное участие в процессе, благодаря чему становится его организатором. У меня имеется обширный материал по этому случаю, кульминация которого – радикальное изменение личности. Это фрагмент позднего этапа развития личности, являющийся органической составной частью длинного, связного ряда трансформаций, нацеленного на достижение средоточия личности.
Ознакомительная версия.
