Эти уж мне миловзоры из ОВЗоАДа — они не решаются. Туда, куда это ведет, они не готовы сделать ни шагу.
Я ли не лезу для этого из кожи вон! «Аналитика никто не уполномочивает, кроме него самого», — провозглашаю я. Я устанавливаю в Школе критерий «перехода», суть которого — в изучении того, что именно склоняет проходящего анализ к занятию позиции аналитика, — изучении, никого ни к чему не принуждающем. Должен признаться, что получается это пока неважно, но в Школе этим занимаются, а существует Школа совсем не так уж давно.
Не то чтобы я всерьез надеялся, будто за пределами Школы прекратят возвращать перенос его отправителю. Перед нами исключительная принадлежность пациента, его единственность, соприкосновение с которой диктует нам в качестве условия своего осторожность, и прежде всего — более даже, нежели в работе с ней — в ее оценке. Здесь к этому кое-как приспособились — но куда может зайти дело там?
Одно я знаю наверное: аналитический дискурс не может держаться на ком-то
одном. Я счастлив, что находятся люди, которые за мной следуют. Это значит, что у дискурса есть шанс. [[Трансфинитность дискурса]]
Никакое брожение — им же и возбуждаемое — не в силах было бы отменить его собственное свидетельство о том лежащем на сексе проклятии, что упоминается Фрейдом в «Недовольстве».
[[Невозможна искусная речь о сексуальности,]] Если о тоске, даже об угрюмости, я в связи с «божественной» версией любви уже говорил, как не признать, что оба аффекта эти выдают себя — в словах и даже в действиях — у тех молодых людей, которые вступают в связи, никакого подавления не испытывая, причем самое замечательное, что те самые аналитики, у которых черпают эти молодые люди свою мотивацию, выслушивают их неодобрительно поджав губы.
Даже если бы воспоминания о подавлении в семье были неправдой, их следовало бы выдумать, без чего, в действительности, дело и не обходится. Миф как раз это самое и есть — попытка облечь то, что обусловлено самой структурой, в эпическую форму.
Тупик сексуальности выделяет, [[…и дело тут в структуре.]] подобно железе, фикции, рационализирующие невозможное, которое этот тупик создало. Я не говорю, что фикции эти — плоды воображения, в них читается мне, как и Фрейду, приглашение к Реальному, которое и выступает их поручителем.
Устроение семьи всего-навсего обнаруживает наглядно ту истину, что Отец [[.читай миф об Эдипе]] — это вовсе не биологический производитель, а женщина так и остается для мужичонки заражена Матерью; все остальное просто отсюда следует.
Я бы не сказал, что придаю большое значение заметному у этого мужичонки вкусу к порядку — тому, что он высказывает, говоря, к примеру: «Лично я (sic) терпеть не могу анархии». Порядок или строй — там, где он хоть в малейшей мере присутствует, — имеет то свойство, что ценить его не приходится: он заведен и все тут.
Это уже во время оно, к счастью, где-то произошло, и самое время теперь показать, что даже с зачатками свободы дело обстоит как нельзя хуже. Это капитализм, заново приведенный в порядок. Вовремя для секса, потому что капитализм, на самом деле, начинается именно с этого
— с отправки секса на свалку.
Вы держитесь левых взглядов, но насколько я знаю, не в отношении секса. Ибо левизна сексуальная всецело опирается на аналитический дискурс — в том виде, в котором он на сегодняшний день вне-существует. А вне-существует он скверно, лишь усугубляя собою лежащее на сексуальности проклятие. В чем и дают о себе знать опасения его перед этикой, ориентиром которой стало у меня искусное слово.
Не сводится ли это к признанию, что в науке любви от психоанализа ждать помощи не приходится? Откуда можно заключить, что надежды вновь возлагаются на сексологию.
Наоборот: как я только что дал понять, это от сексологии, скорее, ожидать нечего. Наблюдая над тем, что лежит в сфере наших чувств, то есть над перверсией, ничего нового нам в любви выстроить не удастся.
Бог, напротив, вне-существовал с таким успехом, что язычество населило ими целый мир, хотя никто в этом деле
так ничего и не понял. Вот к чему мы возвращаемся.
Слава богу, как говорится, другие традиции уверяют нас, что в старое время встречались люди более здравомыслящие
— в даосизме например. Жаль лишь, что казавшееся здравым для них нас больше не трогает, ибо наслаждения в нас более не возбуждает. [[Мудрость?]]
Но беспокоиться не стоит, если Путь лежит, как я и говорил, через Знак. Ибо если обнаруживается при этом наглядно
— точнее, удостоверяется фактом своего наглядного обнаружения — некий тупик, то это дает нам единственный шанс прикоснуться к Реальному в чистом виде — как тому самому, что не позволяет нам высказать о нем всю правду.
Нельзя боготворить любовь, не проделав этих рассуждений [[говорить значит Боготворить]], комплекс которых не позволяет себя выговорить без словесного выверта.
Сами Вы вовсе не говорите с молодежью по Вашему собственному выражению "поджав губы". Это уж точно: недаром бросили Вы им однажды
в Венсенне следующую фразу: «Будучи революционерами, вы желаете получить господина. И он у вас будет». Короче говоря, Вы лишаете молодежь присутствия духа.
Они меня на свой тогдашний манер доставали. Нужно же мне было отреагировать!
Реакция была настолько точной, что они теперь ломятся на мой семинар. Предпочитая, одним словом, кнуту мой пряник.
Почему столь уверенно пророчите Вы новую волну расизма? И к чему, собственно, об этом нужно вслух заявлять?
Потому что это, на мой взгляд, не смешно и потому что, как-никак, это правда. В условиях, когда наше наслаждение сбилось с пути, ориентиром ему служит только Другой, но происходит это лишь постольку, поскольку мы отделены от него. Откуда и фантазмы — неслыханные в те времена, когда столпотворения еще не было.
Предоставить Другого его собственному образу наслаждения возможно лишь при условии, что мы не станем навязывать ему своего, не станем относиться к нему как к недоразвитому.
Учитывая к тому же зыбкость нашего собственного образа наслаждения, единственным ориентиром которому остается избыток наслаждения, наслаждение «прибавочное», — образа, который и высказать-то себя не может иначе, как через это последнее, — можно ли надеяться на сохранение и в дальнейшем той командной «гуманитарности», в которую наше вымогательство до сих пор облекалось?
И если Бог, обретя в результате новые силы, обратится вне-бытием, ничего хорошего, кроме возврата его злополучного прошлого, это нам не сулит.
VI. Знать, делать, надеяться
Три вопроса резюмируют для Канта в Каноне его первой Критики то, что он называет «интересом нашего разума»: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что позволительно мне надеяться?» Формула, которая восходит, как вы знаете, к средневековой экзегетике, точнее — к Агостино из Дакии. Именно ее цитирует, подвергая критике, Лютер. Итак, вот упражнение, которое я предлагаю Вам: ответить, в свою очередь, на эти вопросы либо оспорить саму правильность их постановки.
Термин «те, кто меня слышит» должен,
видимо, для слуха тех, кого он касается, получить теперь, когда звучат в нем Ваши вопросы, несколько иную окраску, вплоть до того, что им станет ясно, насколько мало мой дискурс служит на них ответом.
Даже если бы вопросы эти подействовали таким образом на меня одного, действие это все же оставалось бы объективным, ибо меня-то, мое собственное Я, и делают они объектом, а делают постольку, поскольку в момент осознания того, что он, дискурс, подобные вопросы исключает, оно из этого дискурса выпадает — выгода чего (для меня, вы уж поверьте, вторичная) состоит в возможности объяснить себе то, над чем ломаю я голову, когда дискурс этот из года в год продолжаю: многочисленность аудитории, которую он собирает, — на мой взгляд, ему вовсе не соответствующую. Если аудитория эта не получает на свои вопросы ответа — оно для нее только к лучшему.
Есть, как видите, у меня повод взойти на борт вашей кантовской флотилии, подвергнув свой дискурс испытанию иной для него структурой.
Так что же я, все-таки, могу знать?
Вопроса о том, что можно знать, мой дискурс не допускает, ибо исходит из того [["Я ужезнал это".]], что предполагает это нечто в качестве субъекта бессознательного.
Для меня не был, конечно, секретом, тот шок, которым обернулись для дискурса современников идеи Ньютона, как и тот факт, что именно от этого шока ведет свое происхождение мысленная эквилибристика Канта. В споре со Сведенборгом Кант мог бы, предвосхищая анализ, подойти к его границам вплотную, однако, соприкоснувшись с Ньютоном, вернулся в колею философии, искренне полагая, будто мысль Ньютона воплощает собой итоговое ее достижение. Исходи Кант из ньютоновых комментариев на книгу Даниила — и то навряд ли сумел бы он истоки бессознательного обнаружить. Вопрос характера.
