Интересно, что впоследствии только один человек вспомнил имя мельника из данной истории. Во всех остальных рассказах его называли просто «мельник». Таким образом, пока в истории говорится о мельнике таком-то — это местное предание. Но когда повествование начинается со слов: «Однажды мельник отправился охотиться на лису…», тогда оно превращается в сказку (историю более общего характера, которая в таком виде может мигрировать в другую деревню, так как уже больше не связана с конкретным мельником и конкретным местом). Видимо, Люти был прав, утверждая, что волшебная сказка является некоторой абстракцией. Сказка — это абстрагированная форма местного предания, представленного в более сжатой и кристаллизованной форме. Именно в таком виде истории могут передаваться от одного человека к другому и лучше запоминаться.
С того момента, как я пришла к выводу, что в основе местных преданий лежит парапсихологический опыт, к такой же точке зрения пришли и некоторые другие авторы, например, Вирш (J. Wyrsch, Sagen und ihre Seelischen Hintergrunde, Innerschweiz Jahrb. far Hei-matkunde, Lu/ern, 1943, Bd. 7) и Буркхардт (Н. Burkhardt, Psycho-logie der Erlebnissage, Diss. Zurich, 1951). Вы можете также найти много интересного по этому вопросу в превосходной диссертации Ислера(О. Isler. Die Sennenpuppe, Diss. Zurich, 1970).
Глава 2 Волшебные сказки, мифы и другие архетипические истории
На мой взгляд, наиболее часто причиной возникновения архетипических рассказов является личный опыт индивида, полученный им во сне или в виде обычных галлюцинаций (индивидуальных и массовых), когда бессознательное содержание вторгается в жизнь конкретного человека. Подобный опыт всегда имеет сверхъестественную (божественную) природу. В первобытном обществе из такого опыта никогда не делали тайны, наоборот, он всегда становился предметом всеобщего обсуждения и постепенно амплифицировался (прояснялся), в результате сопоставления его с другими фольклорными рассказами, близкими по теме. Таким образом, архетипический опыт получал развитие в форме слухов или молвы.
Подобные вторжения со стороны коллективного бессознательного в сферу жизненного опыта отдельного индивида время от времени, вероятно, вели к появлению нового ядра рассказа, но также сохраняли и уже существующий материал. Так, подобные истории в отдельных местностях укрепляли, например, веру в существование ведьм, которые могут становиться лисами-оборотнями. Вера в то, что они убивают и околдовывают людей, существовала и до этого, но такие рассказы ее либо укрепляют, либо осовременивают, либо дают новую жизнь старому представлению. На мой взгляд, подобные психологические события, которые в первую очередь направлены на отдельного индивида, являются тем источником, движущей силой, которые укрепляют жизненность фольклорных мотивов.
Можно предположить, что иногда люди связывают какую-то конкретную историю, случившуюся на самом деле, с известными им мотивами волшебных сказок или рассказов. Возьмем для примера историю об одной деревенской девушке, которая утонула, бросившись вниз со скалы. Через десять лет эта история, случившаяся из-за несчастной любви, вполне могла оказаться увязанной с встречающимся в волшебных сказках мотивом самоубийства. На мой взгляд, депо и могло обстоять именно так, но, к сожалению, убедительные доказательства, которые бы подтверждали каждый этап этого превращения, до сих пор не найдены. Вероятно, нам следует рассматривать два пути развития: во-первых, когда история укореняется в конкретном месте и превращается в местное предание; а во-вторых, когда она, как водное растение, оторванное от своих корней и блуждающее повсюду, приобретает более абстрактную форму и становится сказкой (сказка же, в очередной раз пуская свои корни, снова превращается в местное предание). Образно говоря, волшебную сказку можно сравнивать со скелетом, который является наиболее устойчивой и постоянной частью тела. Следовательно, именно в сказках в наиболее простом и неизменном виде нам дается представление об основной архетипической структуре.
С другой стороны, остро встает проблема различения между преданиями и волшебными сказками (схожая с проблемой различения между волшебными сказками и мифами, сопровождаемая бурными дискуссиями). Так, например, филолог-классик Е. Швайцер (Е. Schwyzer) убедительно показал, что миф о Геркулесе составлен из отдельных эпизодов, каждый из которых представляет собой определенный сказочный мотив. Он доказал, что эта история превратилась в миф, изначально являясь волшебной сказкой, но затем став обогащенной и поднятой до литературного уровня. Другие ученые придерживаются прямо противоположной точки зрения: они утверждают, что сказки являются выродившимся мифом. Они твердо верят в то, что сначала существовали только мифы, но когда религиозный и социальный строй общества пришел в упадок, то остатки этих мифов сохранились в форме сказок.
В теории «выродившегося мифа», конечно, есть некоторая доля истины. В многотомном издании «Волшебные сказки в мировой литературе» (Die Mdrchen der Weltliteratur), которое сейчас насчитывает 35 томов, в томе, посвященном греческим сказкам, вы можете найти, например, слегка искаженные эпизоды из знаменитой «Одиссеи»: принц приплывает на остров, где живет большая рыба (или людоед-великан), он ослепляет одноглазого великана и выбирается из его пещеры, прячась под животом большого барана. Таким же способом Улисс убегает из пещеры Циклопа. Мы видим, что история сохранилась до наших дней, а поэтому, видимо, не будет преувеличением назвать данную сказку «отпечатком» истории об Улиссе: сохранившись до наших дней, она превратилась в обыкновенную греческую сказку. Эта история убеждает меня в том, что большие по объему мифы могут разрушаться вместе с той цивилизацией, к которой они первоначально принадлежали. Однако основные мотивы этих мифов сохраняются в виде сказок, либо оставаясь в данной стране, либо мигрируя в другое место. Как и в случае с местными преданиями, обе возможности имеют право на существование. Мне кажется, что волшебная сказка похожа на море, а саги и мифы подобны волнам на его поверхности: сказка то «поднимается», чтобы стать мифом, то «опускается», снова превращаясь в волшебную сказку. И опять мы приходим к идее о том, что волшебные сказки как в зеркале отражают более простую, но вместе с тем и более базисную структуру психического, его скелетную основу.
Мифы тесно связаны с национальными особенностями. Например, упомянув миф о Гильгамеше, вы сразу представляете себя шумеро-хеттско-вавилонскую цивилизацию, так как данный миф принадлежит именно ей и не может быть перенесен в Грецию или Рим; также как мифы о Геркулесе и Улиссе нельзя представить относящимися к культуре маори. Изучая их психологическое значение, можно обнаружить, что мифы отражают особенности национального характера именно той цивилизации, в которой они возникли и продолжают быть жизнеспособными. Превосходная форма изложения этих мифологических историй обусловлена тем, что их авторами, как правило, были поэты и священники (а иногда и священники-поэты, так как в некоторых цивилизациях они совмещались в одном лице, старавшиеся придать им поэтичную, торжественную и церемониальную форму. Благодаря этому в мифах появились и культурные наслоения, которые иногда, в определенном смысле, облегчают их интерпретацию, так как некоторые моменты в них описаны более точно и явно. Например, считается, что в мифе о Гильгамеше ему покровительствует Шамаш — бог солнца, сведения о котором могут быть собраны и использованы в качестве необходимого дополнения для прояснения значения данного мифа. В волшебных сказках иногда главный герой также обладает чертами, присущими солнцу, например, на это может указывать такая, казалось бы, малозначительная деталь, как золотистые кудри (даже если не дано специальной ссылки на бога солнца).
Таким образом, базисная структура или архетипические элементы мифа входят в некоторое формальное выражение, что связывает их с культурным коллективным сознанием этноса, в котором возник данный миф, и поэтому мифы ближе к сознанию и общеизвестным историческим данным, чем сказки. Так как мифы менее фрагментарны, их, в некотором смысле, легче интерпретировать. Часто они гораздо красивее и выразительнее по форме, чем волшебные сказки, что заставляет некоторых ученых считать, будто мифы — это главное, а все остальное — лишь слабое подобие. С другой стороны, переводя архетипический мотив на культурный и национальный уровень, связывая его с религиозными традициями и облекая в поэтическую форму, миф дает наиболее специфичное выражение проблемам данной нации в конкретный культурный период, но при этом теряет часть своего общечеловеческого значения. Возьмем для примера миф об Улиссе: в нем главный герой являет собой квинтэссенцию гермесомеркуриального (Hermetic-Mercurial) греческого интеллекта. Улисса можно сравнить с героями трикстерами в мифах других народов. То есть данный миф носит специфически греческий характер, а некоторые, так сказать, общечеловеческие черты в нем утрачены.
