Если я хочу переживать свою жизнь во всей полноте, я должен переживать ее в ее центре — мне необходимо чувствовать свое "Я". Вот что такое внутреннее осознание. Это переживание своего Я.
Я переживаю свое Я, когда точно знаю, что хочу чего-нибудь и хочу этого, потому что Я этого хочу, а не потому, что кто-то или что-то говорит мне, что я должен этого хотеть, или что большинство людей хотят этого, или что четыре из пяти авторитетных медиков рекомендуют это. Мое сознание, что я хочу, непосредственно, бесспорно и беспричинно. (Конечно, я могу оглянуться назад и найти причины или задавать вопросы и так далее, но это совсем не то, что просто хотеть.)
Хочу подчеркнуть, что ни в коем случае не преуменьшаю роль разума, критических способностей, осознания потребностей других людей, заботы о будущем или каких-либо еще аспектов бытия как целого, которые участвуют в окончательном действии, которое я могу предпринять. Например, я не рассматриваю разум и чувства в качестве противников, борющихся за господство над моей жизнью, — взгляд, популярный сегодня в некоторых кругах. Я разделяю идеал целостности, который, по моему убеждению, предполагает следование по пути, а не достижение цели. Мое внутреннее чувство — если понимать его наиболее полно — это один из аспектов той потенциальной целостности, которая составляет мою подлинную природу.
Иногда мне требуется время, чтобы обратиться к своему внутреннему чувству. Может быть, я испытываю смутное чувство голода. Если я не отправляюсь посмотреть, что находится в холодильнике, или не изучаю меню, или не думаю о том, что бы мне съесть, я могу сделать нечто другое: просто открыться самому себе и позволить своему желудку, рту и всему моему осознанию сказать мне, что я — только я — действительно хочу есть или пить. Очень существенно: если я буду делать это регулярно, и стану разумно следовать тому, что обнаружу, возможно, у меня не будет проблем с весом, диетой или с поддержанием необходимого баланса белков, жиров и углеводов, что так хорошо описано у Пирсонов.
Я могу переживать свое Я иначе, чем посредством желаний, которые слышу внутри себя. Я могу достичь ощущения вовлеченности в жизнь, если позволяю себе узнать и испытать эмоции, которые являются подлинно моими... если я позволяю мыслям свободно течь и не пытаюсь ограничивать их критериями логичности, правильности, осмысленности или какими-то другими общепринятыми нормами... если мое тело движется свободно, радостно и спонтанно... если я действительно открыт для другого человека, а тот открыт для меня... или если я глубоко погружен в свои мысли, чувства, воспоминания и влечения в процессе так называемой глубинной психотерапии.
Я в наибольшей степени чувствую себя живым, когда открыт всему многообразию моей внутренней жизни — желаниям, эмоциям, потоку мыслей, телесным ощущениям, взаимоотношениям, рассудку, предвидению, заботе о других, ценностям и всему остальному внутри меня. Я в наибольшей степени жив, когда могу позволить себе пережить, действительно реализовать все это многообразие и даже по-настоящему почувствовать и выразить свою целостность. Это звучит почти как невыполнимое требование. На самом деле это лишь кажется невозможным. Человек способен воспринимать огромное количество материала из различных источников и с невероятной тонкостью объединять его на бессознательном уровне способами, до которых далеко самым современным и сложным компьютерам. Неспособность человечества понять и оценить значение подобного объединения — это один из главных источников многочисленных трагедий, которые мы навлекли на себя. Слишком часто мы выбираем что-то одно — духовный или чувственный опыт, интеллект или эмоции, расчет или спонтанность — вместо того, чтобы стремиться к целостности, составляющей потенциал.
Раз внутреннее осознание является столь непосредственным выражением нашей подлинной природы, почему же мы не используем свое внутреннее чувство постоянно, в течение всей нашей жизни? Как я уже предположил, по большей части наше раннее воспитание учит нас игнорировать — частично или полностью — сигналы нашего внутреннего чувства. Родители и учителя из лучших побуждений стремятся "социализировать" ребенка так, чтобы его собственные желания, чувства и склонности не привели к конфликту с окружающим миром.
Сильное скрытое воздействие, делающее нас менее восприимчивыми к нашей внутренней жизни, — это старый любовный роман западного общества с объективностью. Мы привыкли думать, что субъективное — синоним слишком сентиментального, ненадежного и опрометчивого. В результате мы пытаемся избавиться от наваждения быть самим собой — внутренне переживающими существом — и начать рассматривать себя как изделия какого-то детройтского конвейера, во многом взаимозаменяемые и совсем не ценящие те остатки уникальности, которые ускользнули от бдительного ока фабричного контролера. Достоинство объективности состоит в том, что она на время тормозит часть наших переживаний, чтобы мы могли лучше распознать строение окружающего мира. Но ее истинное значение сводится на нет теми, кто не верит в целостность человека и позволяет объективности претендовать на все наше существование. Бихевиористы в своих крайних проявлениях не удовлетворяются представлением о том, что объективность обеспечивает нам особые линзы; напротив, они настаивают, что все другие взгляды иллюзорны. Сейчас, как и можно было с легкостью предвидеть, поднимается протест в виде антиинтеллектуализма, который вновь начинает ценить субъективность и развенчивает разум.
Внутреннее чувство, о котором я веду речь, может быть с таким же успехом подавлено отрицанием объективности, как и ее абсолютизацией. Я могу решить прочесть определенную книгу, потому что о ней много говорят, и заставлю себя дочитать ее до конца, даже если обнаружу, что она того не заслуживает. Если моим единственным мотивом является желание не отстать от моды или иллюзия, что мои вкусы не отличаются от вкусов тех, кто "в этом разбирается", меня не должно удивлять, что мне будет трудно дочитать книгу до конца. Но мы слишком часто удивляемся. Слишком часто я могу не решиться настроиться на свое внутреннее осознание, потому что предчувствую, что оно может не совпадать с тем, чего ожидает от меня социальное окружение. Поэтому я с тоской сижу на собрании, подавляя внутреннее нетерпеливое желание уйти — чтобы другие не думали, что я чем-то обеспокоен или невнимателен. Однако фактически я не способен сосредоточить свои мысли на происходящем. Иногда подавлять свое внутреннее чувство меня заставляет страх встретиться с какой-то главной истиной. Если я пытаюсь занять себя работой, социальными мероприятиями и постоянной активностью, чтобы избежать зреющего во мне понимания, что я смертен, что я старею, то неизбежно ни работа, ни друзья, ни общественная жизнь, ни что-либо иное не принесут мне подлинного удовлетворения.
Вкратце, наиболее важными последствиями настройки на внутреннее чувство являются следующие: большая интеграция различных аспектов нашего бытия, возрастание ощущения жизни, большая готовность к действию, более осознанный выбор и большая искренность в отношениях. Конечно, я по-прежнему совершаю ошибки, у меня возникают проблемы, бывает плохое настроение, конфликты, но когда случаются все эти вещи — и когда случается что-то хорошее — я по-настоящему вовлечен в это. В этом случае я обладаю значительно большими ресурсами, чтобы встретить любую ситуацию, чем когда я не в контакте со своим внутренним чувством.
* * *
В больнице, описанной в "Ловушке-22", человек-вещь полностью покрыт бинтами, он питается через трубку пищей из бутылки, висящей над его кроватью, а отходы удаляются через трубку в бутылку, висящую под кроватью. Разве это живой человек? Есть ли у него какое-либо внутреннее осознание?
Одно время я был консультантом в госпитале, где находился пациент, когда-то бывший боксером. Четырнадцать месяцев со времени своего последнего боя до самой смерти пациент пребывал в коме. За это время он ни разу не пришел в сознание. Был ли он на самом деле жив? Было ли у него внутреннее "Я" до того, как его сердце остановилось окончательно?
В государственной психиатрической больнице я видел другую пациентку — женщину средних лет в состоянии кататонии, которая лежала в кровати, питалась внутривенно и вела себя как младенец. Она не отвечала ни на сигналы своего тела, ни на внешние раздражители. Была ли она жива как человеческое существо? Было ли у нее хотя бы смутное чувство внутреннего видения?
В той же больнице находился параноик, который был убежден — и горячо убеждал всех окружающих, — что он "Святой Дух". Он был вполне доступен для контакта в качестве этой мистической сущности, но не отзывался на имя Дэвид Мортон, которое было записано в его больничной карте. В каком-то смысле он был более живым, чем та женщина в состоянии кататонии; безусловно, он знал что-то о своем собственном Я. И все же, мне любопытно, интересовался ли он когда-либо той жизнью, которую вел когда-то.
